Пламя, или Посещение одиннадцатое - Василий Иванович Аксёнов

поймёт, что приходил я, а не Лёня. Лёня бы этого не сделал – правильный, «не потребляет», «клюшки» – особенно. Чай, компот, кисель – его напитки. А уж колечко в форточку она увидит, тогда и вовсе…

Дальше – по лестнице, на чердачный этаж.

Дверь на чердак закрыта на замок. Замок – на ключ. Ключ, скорей всего, у Яниной соседки. У жильцов ли ниже этажом. На чердаке бельё постиранное сушат, так опасаются, что, дверь не закрой они, его своруют.

Лифт уже занятый, спустился вниз пешком. И постоял послушал: а вдруг да Яна в лифте поднялась?.. Не Яна. Кто-то на пятом этаже.

Зашёл в другую парадную. Наверх по лестнице взбежал. Дверь на чердак, смотрю, распахнута. Вылез через слуховое окно на крышу. Пошёл в сторону Яниной квартиры, громыхая кровельной жестью. На фоне неба, озарённого огнями, понимаю, меня видно. Но нет до этого мне дела. Сейчас – и вовсе.

Догромыхал до места.

Под капюшоном штормовки, как и у каждого бродяги, пристроена иголка с ниткой. Нитку освободил. Иголку без нитки на место воткнул. Колечко к нитке приладил.

Не к чему привязать другой её конец.

Лёг, голову свесил, вижу:

Под самым карнизом, над окном Яниной комнаты, торчит железный крюк. Зачем тут нужен? Когда-то нужен, значит, был – не зря же вбили, во время кладки заложили ли. Как для меня предусмотрели.

Но с крыши до него не дотянуться.

Тут же и водосточная труба. И рядом с Яниным окошком. Как специально для меня, опять так думаю. На самом деле.

Сделал петельку на нитке. Взял нитку в зубы. По трубе спустился до окна. Петельку нитки накинул на крюк. Кольцо напротив форточки повисло.

И ладно, думаю, заметит.

Не за что зацепиться – бортик гибкий – вверх по трубе мне не подняться. Вниз стал спускаться, думая о трубе как о предметном знаке. Об этом только. Чтобы не думать о другом.

Между вторым и третьим этажом вырвалось цинковое звено трубы, и полетел к земле я с ним в обнимку. И приземлился с жутким громом.

Мне ничего – дуракам и одновременно пьяным, дело известное, везёт, – а трезвое звено трубы расплющило в лепёшку весом моим и гравитацией, с той не пошутишь.

Коты и кошки, вижу, брызнули с площадки во все стороны, как сок из сжатого апельсина. И не расшиблись как-то, косоокие. Так испугались.

Я испугаться не успел.

Встал, отряхнулся. Вверх глянул – только тогда и содрогнулся. Пошёл на выход из двора.

Машина милицейская навстречу мне. Во двор проехала под аркой. Милиционеры из машины ко мне внимательно присматривались. Но не остановились и личность мою не стали проверять. Так я держал себя, наверное, спокойно и уверенно, что подозрения им не внушил.

Вернулся домой. Старым маршрутом – с Большого повернул на Кировский. Во двор дома эмира Бухарского и на этот раз не стал заходить – торопился, так только, с тротуара сквозь арку внутрь глянул.

Карповка. Колодец. Лестница. Всё как обычно.

Машка и Гена уже спят.

Взглянул на будильник – пора.

Сунул в рюкзак журнал «Иностранная литература» с «Башней из чёрного дерева» Фаулза.

Пошёл к метро.

На эскалаторе уже и вспомнил:

«Крышки-то жаберные и забыл!.. Вот ты, безмозглый!»

Так и лежат под спальником на раскладушке. Ладно, подумал, в другой раз.

И не до крышек, правда, было. Какие крышки?!

Успел – на последний, похоже, – автобус 39.

В аэропорт приехал. До вылета ещё много времени.

Сел в кресло в зале ожидания и задремал.

Приснился сон. В который раз уже его я вижу.

Кемь. Белая песчаная коса. Берег крутым, высоким гребнем. От реки вбегать, взбираться в него надо. Небо синее, с одиноким на нём облаком, круглым, как шар. В небе коршун узкой чёрточкой – парит. Дали в белёсо-сизой дымке. Сопки в курчавых соснах, в долгоствольных лиственницах. С кромки белого песчаного берега видны мне только изящные ступни Таниных ног. В песке, как в сахаре, – шла из воды когда, прилип. Ничком лежит там, загорает. Я выбредаю из реки, пытаюсь подняться в песчаный бархан, руками помогаю сам себе, но не могу – срываюсь и срываюсь…

Проснулся. Думаю: «А почему ничком-то?»

Отдал бы многое за это – так случись:

Встречаюсь с Таней, прилетев в Исленьск. Случайно. На аэровокзале. Вместе летим до Елисейска, вместе пешком идём в Ялань…

После – я провожаю Таню до Черкасс.

И слышу:

Объявили регистрацию.

Прошёл.

Сев в своё кресло в самолёте, пристегнулся, достал из рюкзака «писательский» блокнот.

М (МАРИНА)

Одноклассника моего, замечательного человека и – «с ним бы любой пошёл в разведку» – надёжного, верного друга Ваню Белозерова, скромного, умного – «было всегда с ним интересно и спокойно», – толкового парня, хоронили третьего апреля. В прошлом году. Почти семнадцать месяцев назад.

Уже! Семнадцать!

«Без ног, но ходит?»

Одна из двух координат.

Не только ходит – бежит, ползёт, летит и утекает. Иной раз тянется. Не как резина. Как река. Или дорога. К милой. К дому.

«Да-а, стоит только умереть».

Так говорят в Ялани, вспомнив вдруг и вздыхая о давно, недавно ли «преставившемся». Как он в стремительном потоке и в неизвестном направлении уносится от нас, а мы на месте будто остаёмся, на берегу, – об этом. То есть, как понимаю это я, мы продолжаем жить по привычным для нас часам – стенным, наручным и настольным – и по будильнику, конечно, а усопшие переключаются на вечные, которые вручают им при входе. Без стрелок и с одной лишь цифрой, обозначающей отсутствие разряда. Имя ей, этой цифре, – Ноль. И:

Время Ноль.

И Ноль Пространство.

Или всё это есть, присутствует, но сжато, стиснуто неимоверным образом до знака – до нуля. Ходи-броди себе туда-сюда каким-то чудным способом в этом нуле-овале, как в своём, к примеру, палисаднике, маленьком и уютном подобии рая, куда «глаза глядят» перемещайся. И своим ходом, без какого-либо транспорта, не покупая на него билет, не предъявляя паспорта.

Сверхсветовая скорость.

Но это не для нас уже – для Бога. И палисадником Ему – Его весь мир, который – необъятен.

А как для нас? Для нас:

Нет Вани.

Для нас – отсутствует Иван.

И в палисаднике своём, подобии уже не рая, а чего-то другого, едва ли не противоположного, его не встретишь, не увидишь. Только подумаешь об этом, тут же и сердце кровью обливается – рана на нём не заживает и твёрдой коркою спасительной не покрывается, чуть бередил, закровянило. Только бы сердце – и душа.