Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Моторов

Никому же в голову не придет назвать, к примеру, санитара морга «санитарчиком». Представляю, что бы было, если бы так кто-нибудь обратился к Юрию Павловичу, легенде нашей патанатомии, брутальному мужчине со шкиперской бородкой и толстой золотой цепью на мощной шее. Подобного шутника тут же определили бы в это отделение на вечную стоянку.

Короче говоря, я считаю, нет ничего обидного в словах «санитарка» и «санитар», а вот эта недоделанная «санитарочка» просто оскорбительна.

В нашей реанимации вообще никаких санитаров не было отродясь. Драить блоки, мыть и перестилать больных приходилось сестрам, причем работа эта отнимала львиную долю времени. Правда, за это доплачивали треть санитарского оклада, то есть двадцать один рубль в месяц или семьдесят копеек в день. Я часто думал, вот подивились бы мои домашние, если бы им кто-нибудь рассказал, что же я вытворяю за эти семьдесят копеек в день, при моей чудовищной лени и природной брезгливости. Да мне и самому поверить трудно, что это был я.

На санитарских должностях у нас числились два человека — сестра-хозяйка и буфетчица. Они-то как раз санитарской работой не занимались вовсе. Танька, сестра-хозяйка, была бойкой девкой, родом из Ростова. Внешности она была своеобразной, будто на огромную задницу кто-то с размаху насадил крохотную, причем постоянно визжащую голову. Тембр ее писклявого голоса, вкупе с тяжелым южным говором, вызывал у меня приступы мигрени, казалось, что от ее визга в моем кровяном русле происходит гемолиз, то есть массовая гибель эритроцитов. Верещала она всегда, с первой секунды прибытия на работу до ухода домой.

— С таким темпераментом, — глядя ей вслед, задумчиво говорил мой друг Андрюша Орликов, — хорошо на рынке гондонами торговать.

Однажды, когда ее вопли окончательно меня достали, я клятвенно пообещал надеть ей судно на башку, если она при мне еще раз раскроет рот. Это сработало, правда ненадолго.

Танька подворовывала белье, продавала налево хирургическую форму и халаты, таскала и еще кой-чего по мелочи. Затем она наодалживала у половины больницы кучу денег, естественно без расписок, и мигом уволилась. Устроилась продавать мороженое в палатку у метро «Коломенская», и мне было любопытно, как она только туда умещается. Жаждущие справедливости бывшие кредиторы стучались в ларек, взывали к совести, пробовали действовать и лаской, и угрозами, но ничего не помогало. Танька в своей излюбленной манере тут же принималась вопить из своей амбразуры, собирая толпы любопытных, и в радиусе полукилометра у всех закладывало уши.

Потом выяснилось, что у кого-то из наших докторов в родственниках имеется большой милицейский чин. С его помощью удалось убедить Танькину мамашу, точную ее копию, только постарше, приехать из Ростова. Она сидела у входа в реанимацию, в холле у грузовых лифтов, пыхтя и отдуваясь, с полной сумкой денег. К ней по коридору тянулась весьма оживленная очередь обманутых. Каждый подходил, называл сумму и тут же, без лишних вопросов, получал требуемое. Меня это, помню, очень впечатлило. После этой исторической выплаты Танька отчалила в родной город, да, собственно, скатертью дорога.

Буфетчица Вера Павловна была тихой пьянчужкой. Не знаю почему, но я сразу почувствовал к ней симпатию. Мы с ней часто покуривали в нашем гараже и беседовали. Вера Павловна рассказывала, что отец ее был большим начальником и до войны они жили в огромной квартире в знаменитом Доме на набережной. Однажды ночью пришли люди, отца увезли, и больше она его никогда не видела. Спустя всего несколько дней увезли и маму, а маленькую Веру определили в интернат. Маму глубоким инвалидом выпустили только после смерти Сталина, когда самой Вере Павловне уже было за двадцать. Она прожила на свободе четыре года и тихо умерла, так ничего о себе и не рассказав.

Вера Павловна работала где придется: то продавцом в отделе консервов, то маляром на стройке, то билетером в парке «Сокольники». Мыкалась по общежитиям, пока ей не выделили комнату в Чертанове. А когда открыли нашу больницу, устроилась сюда буфетчицей. Работа не пыльная, в реанимации из больных почти никто и не ест, кастрюль мыть всего ничего, хотя, с другой стороны, поживиться-то и нечем, вот приятельница Зинка из неврологии выше этажом, та каждый день по две сумки домой уносит, одного сахара в месяц полцентнера набегает. Зато в реанимации девки добрые, попросишь десять капель, никогда не откажут. Однажды попросила эти свои десять капель у лаборантки Ольги, а та, простая душа, ровно десять капель спирта накапала в пробирку, смех, да и только.

Иногда я пользовал Веру Павловну по медицинской части. Вешал капельницу в особо тяжкие утра похмелья и пару раз зашивал ей голову. Первый раз в блоке слетела с петель оконная фрамуга, точно по темени, а в другой — Веру Павловну отметелил сожитель, плюгавый мужичок-туберкулезник, которого та ласково называла «лопоухий». Однажды я подловил этого «лопоухого» на первом этаже больницы и постарался его убедить больше не распускать руки — надо сказать, подействовало. Наверное, за это, ну а может, и нет, Вера Павловна всегда оставляла мне на дежурство сахар с заваркой и называла «Моторчиков». И тут у меня уменьшительный суффикс почему-то не вызывал отторжения.

Мне и самому довелось немного поработать санитаром летом восемьдесят первого, между первым и вторым курсом медучилища. Это было самое беззаботное мое время, жаль только, уж больно короткое. Я оформился санитаром приемного покоя нашей Седьмой больницы, мне тогда было семнадцать, а оклад у санитара в ту пору был семьдесят рублей. То есть при моей тайной любви к цифре «семь» наступила полная гармония. Да и работа мне нравилась. Кроме меня там было еще несколько санитаров, молодых ребят, ждущих осеннего призыва.

Из нашего стройного ряда выбивался один Дато. Собственно, о нем я и собираюсь рассказать. Все, что до этого, было лишь вступлением и ностальгической болтовней.

Дато был студентом Первого меда в изрядно затянувшемся академическом отпуске. На каком именно курсе он прервал учебу, Дато никогда не мог сказать определенно, называя то третий, то четвертый, то пятый. И видно было, что не врал, он и на самом деле этого толком не помнил.

Дато и внешне выделялся: огромный грузинский парень, кривой на один глаз. Он все делал неспешно, будто у него сели батарейки, и подгонять его было бессмысленно. Лишь однажды ему пришлось ускориться. Тогда в приемном покое снимали учебный кинофильм для кафедры травматологии, где по сюжету жокей на ипподроме неудачно упал с коня, сломал себе ногу и по этой причине его на скорой доставили в больницу.

Как человек фактурный, Дато моментально получил роль санитара, везущего каталку с незадачливым всадником. Думаю, он понял, что имеет шанс попасть на большой экран, а зрители не смогут по достоинству оценить свойственную ему вальяжность. Вот почему Дато перебирал ногами в несколько раз быстрее обычного, проносясь с каталкой по коридору со скоростью курьерского поезда, и эта удивительная метаморфоза тут же была отмечена всеми сотрудниками отделения.

Но если Дато утром брался сопровождать больного из приемного покоя на этажи, то возвращался, как правило, уже под вечер. Объяснял он это свое отсутствие очень просто: встретил земляка, немного поговорил с ним, вот время незаметно и прошло.