Оранжерея - Андрей Бабиков

уж близится к концу — страницу,

строку, быть может, не прочел...

2

Страх смерти — тонкая тетрадь,

вот-вот закончатся чернила,

но ты не можешь точно знать —

на слове ль «явь», на слове ль «мнимо».

Нам наших сил не рассчитать,

не зная дальности дистанций —

еще дремать? уже вставать?

и сколько по дороге станций?

«Animula vagula, blandula»[63],

дитя ты — ату да ату.

Тебя утешая и радуя,

о дальней дороге солгу.

Представь: в черном небе как будто

взрываются сотни шутих,

и гаснут, и новое утро

читает заученный стих.

И все это где-то за городом,

за лесом, за миром — замри:

каким притягательным холодом

повеяло вдруг от земли!

Гляди-ка, ребенка укачивать,

шепча, принимается мать.

Куда же, в какое Мукачево

тебя приведется сослать?

Каким покаяньем таежным,

молитвой упорной какой,

стихами какими продолжен

я буду, «уйдя на покой»?

Ведь время настанет — курсивами

пойдет жизнь страницы писать:

курсисток, как фразы красивые,

на курв и курзалы менять

Ужель карандашик затачивать,

что нож на расправу? Ужель

с дороги нельзя нам сворачивать:

на Речицы, что ли, на Гжель?

В лесу тишь. Дымка паровозного

угольная горечь. Терпи,

бродяжка, случись в царство грозное

дремучей тропою зайти.

Вот торит слепец одинокий

в подземке свой траурный брод.

Не так ли придется в далекий

тебе отправляться поход?

И стук его суетной палки

все будет коробить твой слух,

и фразы из детской считалки

от этого вспомнятся вдруг:

«Animula vagula, blandula...»

Да полно тебе лепетать.

Гляди-ка, луна уже канула.

Не плачь: начинает светать.

1

Это дикое рыжее имя

будет в уши о воле рычать,

когда сушу от струнного линя

утром станет матрос отпускать.

Он успеет вскочить на качели

переполненной барки — тогда

разговоры о смысле и цели

мы оставим с тобой навсегда.

(Нет за мысом ни цели, ни смысла,

но, по замыслу Автора, там

дует ветер и ныне и присно,

и в расселинах тесно волнам.)

Мы увидим чудесные вещи,

в них ни проку, ни толку, но ты

этих сизых разломов и трещин

никогда не забудешь черты.

И в масштабе бессрочной разлуки

всё покажется вдвое крупней,

как садилась синица на руку,

как под снегом струился ручей, —

всё, что скроет грядущая темень,

темя темой извечной дразня;

это как вырастание тени

на закате погожего дня.

2

А теперь мы отчалим. Всё враки

про границы, пределы, края.

Это всё сочинялось во мраке

не имевшего окон жилья.

За пределами снова просторы,

на границе рыбачит баркас,

из-за гор поднимаются горы

(мироздания грубый каркас),

а за теми горами иная

гложет глаз перспектива, и ту

будто новой волной накрывает,

и от далей тех сухо во рту.

Мы отчалим, и к нам повернутся

эти горы косматой спиной,

и османской волной захлебнутся

завсегдатаи пляжной пивной.

Взяв яйлу, точно крепость, на приступ,

она хлынет в долину, и там,

от плато отступая на выступ,

превратится в татарский фонтан.

Скудный плеск его, трепет и лепет

(как бы сонное чтенье строки)

и тот образ, что ласточка лепит,

грязь слюною скрепляя в комки,

и щербатые плиты кладбища

в караимском ущелье, костры

отдаленных стоянок, и выше —

горной церкви литые кресты,

и все то, что еще не созрело

и о чем разговор впереди,

станет частью иного раздела,

вроде тех, что зовутся «в пути».

3

(Не забыть бы два слова о воле.)

Как глядящий на порт с высоты

держит маленький мир на приколе,

я склоняюсь над Крымом, в листы

занося его лики и роли.

Есть еще наблюдение: ярус

ближних гор, дымка Ялты внизу —

высота превращает стеклярус

в жемчуга и в шелка — мишуру.

Ширмы лета работники сцены

расставляют поспешно; а вот

Херсонес, населенный и целый,

восстает из искрящихся вод.

Генуэзские узкие стяги

полыхают над Каффой опять,

и дружины «из Царьград в варяги»

на ладьях возвращаются вспять.

И виденье английского флота

в севастопольской бухте, и штиль

после утренней казни, и что-то

страшно милое (мелочь, утиль), —

что-то вроде серсо или бочче,

с пирамидкою ярких мячей,

что бросали в песок у обочин,

и потерянных где-то ключей.

4

Тишина. На слова налегая,

как на весла тугие, иду

против ветра, навек оставляя

ледников золотую слюду.

Восхищаясь дворцом или парком,

я попробую их описать

и закрою глаза. Крым, как барку,

на волнах будет море качать.

На волнах будет след направленья

вроде пены пивной, на волнах

укачает мои заблужденья

о предписанных небом путях.

И поддавшись насилию сини,