Оранжерея - Андрей Бабиков

— Смотри, вся надежда на тебя. Когда добе­решься до Марселя, дай знать Илюше, он заберет его на сохранение, чтобы тебя не обременять, — говорил Марк, припоминая, что еще важного нуж­но сказать на прощание. — Да, вот еще. Я положил в него рукопись своего последнего романа — то­го, что ты уже успел прочитать. Пусть пока побу­дет у тебя, от греха подальше, а там решим. Так будет верней. Да и где я теперь на островах смогу его издать? И последнее при первой возможнос­ти — пиши.

Штерн кивнул, и они оба поднялись.

— Простимся покуда, — сказал Марк, откры­вая объятия, и Штерн прижался к его шее холод­ным ухом и мокрой шершавой щекой.

— Так ты, значит, точно решил остаться? — все-таки спросил он, глядя на Марка снизу вверх с голубой поволокой печали, в которой уже как будто читались признаки морской болезни и не­минуемые муки ностальгии.

Отстранившись от него, Марк оглянулся на мреющий в утренней дымке город, зубчатые баш­ни Замка на холме, пустынные улицы. В вообра­жении ему смутно рисовались одинокие вечера у камина, при свечах, редкие гости, темные площа­ди, разбитые витрины, разграбленные лабазы... Из-за бессонной ночи все виделось ему слегка размы­тым, слегка искусственным, слегка ненастоящим, как если бы все вокруг — мосты, набережные, дворцы, колокольни, скалы соседнего острова — было только сказочно подробной картиной, уди­вительно точным воплощением чужого замысла.

— Да, Макс. Я остаюсь. Уехать теперь было бы... — он хотел сказать «трусостью», но, глядя в до­верчиво-голубые, близорукие глаза Штерна, осекся и закончил: — „преждевременно. К тому же небо как будто проясняется. Смотри, на шпилях Града уже проступает позолота.

Штерн посмотрел невидящими глазами в сто­рону Града, ничего не сказал на это, покачал голо­вой, еще раз порывисто обнял Марка и, взяв чемо­дан, боком врезался в поредевшую толпу, унося с собой все, что у них было: великую легенду, безум­ную надежду, пятьдесят лет жизни. Мелькнуло его серое пальто, седой затылок, и он исчез из виду.

Пока они прощались, ветер успел переме­ниться. Теперь свежо пахло морем. Корабль дал долгий сигнал — к отплытию. Марк засунул ли­шенные ноши руки глубоко в карманы пальто и, бездумно перебирая в уме случайные слова: «ча­до», «чудо», «в чаду», не спеша пошел в сторону дома. И в ту же минуту за тысячу миль от остро­вов Каскада, в залитой солнцем больничной па­лате, Матвей Сперанский открыл глаза и увидел перед собой Розу.

1

Эвтерпа, дай уснуть: невмочь

фруктозу рифм тянуть из меда.

Исходит медленная ночь

парами крепкого иода.

Но шепчутся в палате Парки

про мох исландский и припарки,

и терпеливая сестра

не оставляет до утра.

2

(Decima[62])

Эвтерпа, та, что боль терпела

и глаз своих поднять не смела,

та, что в изодранной тунике

иль на Пикассовой «Гернике»,

Эвтерпа, душенька, сестра,

чьи в кровь разбитые уста

твердили: «Господи, прости»,

сжимала медяки в горсти

и по утру кралась тайком

домой, укутавшись платком.

Я ключевое в прелести твоей

никак не обнаружу: без осадка

растворено решающее в ней,

как в ключевой воде состав солей, —

без частностей, без меры, без остатка;

и чем мне что-то кажется верней

скрывает суть (так в кубке тает сладко

жемчужина), тем проще и страшней

и отдаленней дивная разгадка.

Р.

Меня твоя страсть не застала врасплох:

я всполохи наших свиданий

задумывал впрок, как собранье стихов,

для будущих неких изданий.

Тебя вычисляя в грядущем, я мнил,

ты будешь другая, но, встретив,

мечту я с реальностью соединил,

слияния их не заметив.

И все же, как утренний в небе зазор,

как жилки на высохших листьях,

порой проступает первичный узор

и образ твой, сложенный в мыслях.

Где-то в сырой траве часто кричит дергач…

Крепко тебя обняв в душной норе такси,

хмелем волос твоих я до пьяна дышал,

но усмехнулась ты, выслушав шепот мой,

и ослепил меня встречной машины луч.

Город для слов моих слишком казался мал:

стоило мне начать, как возникал твой дом.

Ветер фонарь над ним, словно дитя, качал

и твою тень моим крыл на стене плащом.

Я ведь тогда уж знал, что нас с тобою ждет:

пепел падет на град, смоет река дворцы.

Чуждый стихам язык будешь учить тайком,

с варваром-чужаком ложе разделишь ты.

Где-то, в каких стихах, «часто кричит дергач»?

Слышала ль ты хоть раз птицы той частый крик?

Но промолчала ты, глядя в речную даль, —

молча стоять тебе нравилось на ветру.

Неужели взойти на хребет Эвереста

суждено было мне, как кому-то с карниза

опрокинуть плашмя в мостовую предместья

свою жизнь под напором смертельного бриза?

Шляпу сняв, без пальто, пал он вниз... До того ли

мне теперь, перед палевым солнцем Непала,

от которого склон в фиолетовой соли

и ледник расцветает палитрой опала?

В гуле близких лавин крики шерпов терялись,

и заметна была круглота мировая,

но уже надо мной санитары склонялись,

грязным снегом льняные халаты марая.

1

Страх смерти (низкий потолок,

гранит перрона, заграница),

я твой не вытвердил урок

Как будто вырвали страницу

в конце задачника: листай,

ищи, ищи, надейся, или

как будто лампу погасили

в вагоне сонном, а роман,

что ты держал в руках, как птицу,