Одно слово стоит тысячи - Чжэньюнь Лю

С тех пор Ян Моси днем трудился в бамбуковой артели Лао Лу, а на ночь возвращался в разрушенный храм к Лао Чжаню. Строгать бамбук оказалось несложно. Поскольку раньше Ян Моси забивал свиней, опыт работы с ножом у него имелся, и хотя бамбук резали все-таки по-другому, орудие использовали то же, поэтому Ян Моси освоился очень быстро. Однако у него возникли проблемы с ночным сном. Возникли они вовсе не потому, что в разрушенном храме Лао Чжаня были плохие условия. Да, этот храм продувался всеми ветрами, но именно поэтому находиться здесь в жаркое время было даже приятно. Дело тут было в следующем: когда уставший за день Ян Моси возвращался домой, к этому же времени после обхода деревень подтягивался и Лао Чжань, который теперь стал донимать своими проповедями Ян Моси. Если у других учеников имелся лишь один наставник, то у Ян Моси, который ради работы пошел в ученики, таких наставников оказалось двое. Днем его обрабатывал один, а вечером — другой. Настрогавшись за день бамбука до ломоты во всем теле, по вечерам он в полузабытьи слушал лекции Лао Чжаня. Полночи прослушав наставления, он с утра пораньше снова отправлялся строгать бамбук, где работал как полусонная муха. Только теперь до него дошло, что вера в Господа — дело непростое. Первый месяц он еще как-то выдержал, но потом решил, что две ноши ему не потянуть. Надо сказать, что до сих пор Ян Моси никогда так недосыпал. Что до его наставников, то Лао Чжань, наблюдая, как Ян Моси клюет носом, проявлял редкостное терпение: подождет, когда тот очнется, и знай себе наставляет снова. А вот Лао Лу, заметив, что Ян Моси засыпает на рабочем месте, сердился, поскольку это сказывалось на качестве работы. Лао Лу было не жаль сломанной заготовки, но такие промахи отнимали у него время, которое он мог потратить с пользой, и это выводило его из себя. Хотя Лао Лу и не любил игру слепого Цзя, тем не менее он был поклонником горластых исполнителей шаньсийской оперы. Казалось бы, ему как яньцзиньцу должен был нравиться хэнаньский банцзы, но ему, как и новому начальнику уезда, вместо банцзы нравилась пришлая опера. Когда Лао Лу ездил во Внутреннюю Монголию торговать чаем, он частенько проходил через провинцию Шаньси, где слушал местную оперу. Поначалу ему вообще не нравилось ходить в театр, без разницы, что там ставили: хэнаньский банцзы или шаньсийскую оперу, но мало-помалу он к ней пристрастился и даже стал изображать сам. Он орал как резаный, считая, что без таких криков никакого удовольствия не получишь. Достигнув пика, когда его голос уже начинал дребезжать, он вдруг винтом выводил его на новую высоту. Самому Лао Лу нравились именно эти жуткие пассажи. Такие выкрутасы с голосом, уж непонятно каким образом, но затронули неведомые доселе струны в его душе, и с тех самых пор у него появилась болезненная тяга к опере. Однако, в отличие от Лао Ши, который, полюбив усийскую оперу, вызвал из провинции Цзянсу соответствующую труппу, Лао Лу любил шаньсийскую оперу просто так. Будучи всего лишь хозяином бамбуковой артели, он был не в силах прокормить театральную труппу. Исполнители шаньсийской оперы еще никогда не приезжали в Яньцзинь, впрочем, даже если бы и приехали, никто, кроме Лао Лу, на них бы не пошел. В этом смысле начальнику уезда Лао Ши, который мог слушать усийскую оперу хоть каждый день, повезло. А вот Лао Лу, у которого такой возможности не имелось, приходилось свои желания подавлять. Любимые оперы он мог прокручивать только в уме. Это были такие оперы, как «Спасение Су Сань», «Любовь под дождем», «Терем Тяньболоу», «Беседка благородного феникса», «Убийство во дворце». У Лао Лу не было фиксированного времени, когда он «отправлялся» на свои оперы, он делал это по настроению, порой прямо на рабочем месте, пока наблюдал за работниками. И хотя тексты вслух он не проговаривал, их содержание читалось в его выразительных жестах и мимике. Те, кто знал о такой его особенности, понимали, что происходит в его голове, но непосвященные могли подумать, что он просто психически ненормальный. Точно такая же привычка имелась у Ян Байли, который, работая охранником на проходной чугуноплавильного комбината, прокручивал в голове свои «заливалки». И все-таки они находились в разных положениях, потому как ход «заливалкам» можно было задавать самому. Другое дело — опера, в которой слова требовалось знать наизусть, ведь нельзя же исполнять оперу на свой лад. На первый взгляд может показаться, что сложнее что-то придумать на пустом месте, хотя на самом деле запомнить уже готовые слова тоже непросто, даже можно сказать, что это гораздо сложнее. К тому же Лао Лу уже перевалил пятый десяток, и память у него была не та, что прежде. Если он особо рьяно мотал головой, сопровождая это ахами и охами, это означало, что он, ничего не забыв, вошел в раж. Но иной раз он ахал и охал, силясь вспомнить слова и, войдя в такой ступор, начинал на себя же злиться. Впервые увидав Лао Лу за бессловесным исполнением оперы, Ян Моси принял его за эпилептика и немало испугался, когда же ему пояснили, в чем дело, он посмеялся. Однако он не знал, что ахи и охи Лао Лу могут иметь разный характер. Иногда, поглядывая на Лао Лу, Ян Моси начинал дремать, и тогда по неосторожности ломал бамбуковый стебель. Тут же раздавался характерный треск, из-за чего в голове Лао Лу тотчас прерывалась опера или забывались только что всплывшие слова. Выпав из процесса, Лао Лу хватал обломок и швырял его в Ян Моси. Он не ругал его за испорченное удовольствие или за испорченный бамбук, вместо этого скрипучим голосом бранился: «Вот мудило, смотрю на тебя, урода, а вижу Лао Цзяна!» Так что Лао Цзян из деревни Цзянцзячжуан, не зная того, тоже прибавлял бед Ян Моси. Получив бамбуковым обломком по башке, Ян Моси тотчас просыпался. Какое-то время он озирался по сторонам, не понимая, куда его занесло.

Как-то после обеда Лао Чжань получил письмо из Италии. Прошло уже больше сорока лет, как этот мир один за другим покинули его бабушка и родители, переписку с ним вела лишь младшая сестра. Сестра Лао Чжаня была единственным человеком, который его боготворил. Никого из родных у Лао Чжаня в Яньцзине не было, единственный дядя, который раньше жил в Кайфэне, уже лет пятнадцать как умер. Но и при жизни дядя с племянником если и встречались, то общались исключительно как наставник с учеником. Так что все эти долгие годы по душам он общался только со своей младшей сестрой. Но поскольку та жила в далекой Италии, общались они исключительно через письма. Переписка Лао Чжаня с младшей сестрой длилась больше сорока лет. Что там все эти годы писал Лао Чжань, неизвестно, скорее всего, что-нибудь про то, как он проповедует в Яньцзине, какая у него величественная церковь, как здесь с нуля стала прививаться католическая вера, как за сорок с лишним лет у него появилось сто с лишним тысяч верующих. Поскольку сестра Лао Чжаня считала своего брата лучшим итальянским проповедником в Китае всех времен, она расценивала его не только как гордость их семейства, но и как гордость всей Италии. Если бы сестра узнала о реальном положении дел, то даже невозможно представить, что бы она тогда почувствовала. На этот раз сестра писала, что вчера состоялись крестины ее восьмилетнего внука. По ее словам, внук знал про то, что его дядюшка распространяет католическую веру в далеком Китае, и очень чтил его за выдающиеся успехи. О каких именно успехах говорила сестра Лао Чжаня своему внуку, тоже неизвестно. Раньше письма Лао Чжаню писала только сестра, а на этот раз в самом конце появилась кривенькая приписочка на итальянском, сделанная ее внуком. Он написал следующее: «Дядюшка, пусть я тебя и не видел, но, представляя тебя, я сразу представляю Моисея». Скорее всего, он намекал на то, что, подобно тому, как Моисей вывел израильтян из Египта, Лао Чжань вывел китайцев из их юдоли скорби. За все годы проповедей Лао Чжаня это была наивысшая похвала. Поэтому, дочитав письмо до конца, он еще долго не мог успокоиться. Под впечатлением от прочитанного свою вечернюю проповедь, обращенную к Ян Моси, Лао Чжань проговаривал особенно звонко и торжественно. Однако Ян Моси, получивший очередной нагоняй на работе, был не в духе. Едва Лао Чжань приступил к проповеди, как парня нещадно потянуло в сон. Но сегодня Лао Чжань не обращал внимания на его состояние и продолжал разглагольствовать в свое удовольствие. В своей лекции он вспомнил про все: и про Господа, и про письмо, и про крестины, и про душу, закончив тем, как сбросить старую личину и стать новым человеком с обновленной душой. Если раньше Лао Чжань все эти идеи доносил по частям, то сейчас он решил вывалить их скопом. Зачастую он путался и сбивался с основной мысли, но это его не смущало, и, прочистив нос, он заводил свою песню с самого начала. Его проповедь началась едва стало смеркаться и закончилась на заре с петушиными криками. Самому Лао Чжаню показалось, что это была лучшая из всех его проповедей. За все сорок с лишним лет он лишь считанные разы так рьяно обрабатывал своих учеников. Однако Ян Моси не впитал ни одной из его фраз, ему показалось, что это была самая нудная из всех проповедей Лао Чжаня. Когда раскрасневшийся от удовольствия священник наконец закончил и Ян Моси упал на подушку, за окном уже просветлело, а это означало, что настало время бежать в бамбуковую артель. Когда на работе Ян Моси занял свою скамеечку, голова его повисла, точно тяжелый жернов. Строгая бамбук в полусонном состоянии, он то и дело промазывал, допуская брак. Между тем Лао Лу в тот день снова с головой ушел в оперу; то была длинная опера под названием «У Цзысюй»[53]. У Цзысюй был уроженцем княжества Чу, который всю жизнь дрался и убивал, мстя своим врагам. Желая отомстить за отца, он бежал на чужбину, чтобы спустя годы возглавить армию другого княжества и пойти войной на родные края. Однако на новом месте у него снова объявились предатели, и он был убит самим князем. Перед смертью У Цзысюй попросил выковырять ему глаза и поместить их на сторожевую башню, чтобы они увидели, как уничтожат это княжество. Несмотря на достаточно нудное содержание оперы, Лао Лу как никогда разошелся. Раньше он и не думал осилить эту оперу до конца, бывало начнет, а потом через раз останавливается. А тут накануне он принял две чарочки, как следует отоспался и поутру почувствовал себя бодрячком. Исполнить оперу «У Цзысюй» он тогда решил, скорее, только для того, чтобы попробовать и тут же выбрать что-нибудь другое. Он и не думал, что все вдруг пойдет как по маслу и он вспомнит все слова. Лао Лу даже почувствовал себя моложе. Но не успел он этим насладиться, как у Ян Моси сорвался нож, и резкий щелчок сломанной заготовки тут же прервал оперу в исполнении Лао Лу. Будучи в хорошем расположении духа, Лао Лу не стал разбираться с виновником и, не обращая внимания на сделанный им брак, снова с головой ушел в свою оперу. Однако уже через несколько секунд последовал еще один щелчок. В общем, не успел еще бедолага У Цзысюй добежать до Шаогуаня, чтобы скрыться на чужбине, а Ян Моси за это время уже сломал одиннадцать заготовок. Лао Лу широко открыл глаза, забыв про своего У Цзысюя, и направился на задний двор. Вернулся он, держа под мышкой узел с пожитками Ян Моси, в котором тот носил одежду и всякую мелочевку. Поскольку храм Лао Чжаня днем оставался без хозяев, Ян Моси, переживая за свои вещи, брал их с собой на работу. Не глядя ни на сломанный бамбук, ни на Ян Моси, Лао Лу прошагал мимо и вышвырнул пожитки Ян Моси прямо на улицу. После этого он закрыл глаза и жутким голосом заорал: «Эй, ты! Еще сюда сунешься, я отымею всех твоих предков до восьмого колена!» Вот так, заснув на рабочем месте, Ян Моси лишился своей чашки риса. Ему ничего не оставалось, как подобрать свои вещи и вернуться в храм дожидаться Лао Чжаня. Ян Моси считал, что на этот раз он потерял работу исключительно по вине Лао Чжаня, который вчера доканал его своей проповедью. А раз так, пусть он и ищет ему новую работу. В конце концов, у Лао Лу ему все равно уже надоело. Но не тут-то было. С одной стороны, Лао Чжань не мог взять и тут же найти для Ян Моси новую работу. В прошлый раз он еле-еле уговорил Лао Лу, чтобы тот устроил парня в бамбуковую артель. К тому же за последние два месяца его мнение о Ян Моси тоже поменялось. Каждая проповедь клонила его в сон, и ладно бы это случалось один-два раза, что простительно, так нет же, он засыпал всегда. Возможно, такая вялость говорила о том, что он никак не был расположен к Господу. Восьмилетний племянник Лао Чжаня и тот понимал важность Господа и своего дяди, которого сравнил с самим Моисеем, а вот почти что двадцатилетний Ян Моси оставался непрошибаем. Во вчерашней проповеди Лао Чжань превзошел сам себя, и все без толку. Ну как можно спасти такого человека? Да, Лао Чжань прекрасно понимал, что Ян Моси после целого дня работы в бамбуковой артели устает, но разве его усталость сравнится со страданиями распятого на кресте Господа, который своей кровью хотел пробудить народ? Да и ему, Лао Чжаню, уже семьдесят, а он мало того что днем проповедует по деревням, так еще и по вечерам занимается с этим парнем. Причем говорит при этом Лао Чжань, а Ян Моси лишь слушает, так неужто от этого можно устать? В общем, Лао Чжань в Ян Моси разочаровался и уже стал жалеть о том, что когда-то решил сделать его своим девятым учеником. Мало ли что движет людьми, которые хотят принять веру, тот же Ян Моси сделал это просто ради работы. Но, получив работу, он плевать хотел и на Господа, и на Лао Чжаня, поэтому у последнего стало появляться ощущение, что его одурачили. И ладно если бы просто одурачили, ведь такое случалось и раньше, но теперь Лао Чжаню приходилось считаться со своим возрастом. Пока он был молод, он еще мог успеть набрать других учеников, однако теперь, когда ему уже исполнилось семьдесят, Лао Чжаню было жаль потраченного впустую времени. Целых два месяца по вечерам он распинался перед Ян Моси, а тот хоть бы хны. Поэтому теперь Лао Чжань не хотел вникать в проблемы Ян Моси и уж тем более хлопотать за него еще раз. В то же время он посчитал, что парню необходимо столкнуться с трудностями самому, чтобы он испытал свою волю. Кто знает, может, это поможет ему ступить на путь истинный. Господь тоже говорил о том, что человек должен подвергаться испытаниям. Но у Ян Моси для таких испытаний кишка была тонка. И дело тут не в том, что у него начисто отсутствовала воля, просто, как и у Лао Чжаня, у него не было времени. День без работы означал день без пропитания, а откуда на голодный желудок у него нашлись бы силы, чтобы верить в Господа? Поэтому, не получив от Лао Чжаня никакой помощи, Ян Моси взял и ушел от него.