Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

в полой, насобирали чёрных ягод смородины, на мысе, заросшем березнячком, наломали белых грибов и тут же, у берега, сварили похлёбку, с пробудившимся аппетитом поели. Потом, ещё раз пронеслись по вольному пространству вод, вошли в русло реки, к вечеру оказались точно на том месте, где в первый день пути так маняще опахнуло их запахами сенокосной страды.

Косари за эти дни перекочевали на другие угодья, после них остались шалаши, сбитый из досок стол, скамьи, аккуратный ряд стогов, - чем-то обрадовавшие их следы человеческого присутствия.

Зоя повеселела, ступив на обетованную землю, взгляда уже не прятала, прижавшись к стогу, долго стояла, глядя в луговое раздолье, так напоминающее семигорские дали. Наглядевшись, надышавшись ароматом лугов, подошла к Алексею Ивановичу, молча обняла, виновато потёрлась лбом о его ещё не бритую сегодня щеку.

Спать легли в оставшемся здесь шалаше. Земля отобрала накопленное в однообразии дней раздражение, ночь провели в пахучести свежего сена с прежней доверчивой близостью друг к другу.

На следующий день Зоя снова затосковала. Алексей Иванович видел, как не желая огорчать его, она старалась не показать беспричинное своё раздражение, уходила в луга, собирала уцелевшие среди кустов колокольчики и ромашки, добавляла веточки ивы с уже пожелтевшими листьями, с излишней старательностью составляла букет, молча ставила в консервной банке на стол, - цветы только подчёркивали томящее однообразие их одиночества. Разговаривали всё реже, каждое сказанное друг другу неосторожное слово усиливало взаимную неприязнь.

Алексей Иванович постарался уединиться, сидел с удочкой у кромки воды. Когда сидеть было невмоготу, собирал, тяжело лазая по откосу, сучья, замытые в песок слеги, рубил их у костра. Рубил и думал в досаде, что прошла только неделя отпуска, впереди были ещё дни и дни вольницы, а им уже впору возвращаться домой.

Он ещё надеялся, что Зойченька просто недомогает, мучается подскочившим от непривычной обстановки давлением и, как всегда, скрывает свои болячки. Но на тревожные его вопросы Зоя лишь пожимала плечами, отвлекая его мысли от себя, спрашивала без обычной готовности к делу:

− Ты, наверное, кушать хочешь. Сейчас сварю что-нибудь… - и шла к воде, с неприсущей ей медлительностью чистила пойманных им окунишек, картофелины, вытащенные из целлофанового мешочка, неохотно принимала помощь Алексея Ивановича, навешивая котелок над огнём.

Вяло ели уху, стараясь не встречаться в котелке ложками.

Алексей Иванович сделал ещё одну отчаянную попытку оживить угасающие радости одиночества. Отставляя кружку с чаем, сказал нарочито весёлым голосом:

− Спасибо, Зоинька! – и с той же нарочитой бодростью добавил: - А на озеро придётся возвращаться, - спиннинг забыл у костра!.. – С затаённым напряжением ждал что ответит жена, но Зоя только пожала плечами, ей было совершенно безразлично куда, как и зачем ехать.

Алексей Иванович помнил первое радостное утро на озере, и жаждал возвратить Зою в то счастливое согласие, в котором тогда они проснулись.

Надежды, однако, не оправдались: странное состояние, в котором они были, как-то даже обострилось. Ночь пролежали рядом в лодке, стараясь не касаться друг друга. Казалось, в узком пространстве между ними, которое оба они старательно выдерживали, могло что-то взорваться от малейшего прикосновения. Утро, солнце, тишина, озёрная сверкающая гладь не сняли обоюдную враждебность.

Алексей Иванович хотя и бросился в прохладу воды, долго плавал, нырял, стараясь охладить в себе раздражение, Зоя не последовала за ним. Перебралась в красном своём купальнике на нагретый нос лодки, лежала не шевелясь, уткнув голову в согнутые руки, показывая безучастность ко всему, что было вокруг.

Алексей Иванович молча подогнал лодку к полоске камыша, размотал удочку, забросил. Он помнил, как вот тут, на берегу, где виднелся пепельный круг их кострища, Зоя тянулась к нему в радостном нетерпении, своей взлохмаченной головой, старательно закрывала от его взгляда и лес, и небо, – хотела, чтобы он смотрел только на неё!

Теперь никто не заслонял от него ни небо, ни воду. А он не видел даже поплавка. Зоя лежала рядом, на носу лодки. А отчуждённость её он чувствовал спиной, затылком, тоскливостью всех своих чувств. Странно, он вдруг затосковал по своему столу, по книгам.

Зоя в каком-то нарастающем в ней раздражении стала постукивать ногой о дюраль лодки, сначала тихо, потом нарочито гулко. Никогда раньше она не позволила бы себе столь вызывающее вмешательство в его молчаливое сиденье над поплавком!

Алексей Иванович закрыл глаза, терпеливо ждал, когда утихомирятся её ноги. Но Зоя в какой-то исступлённости начала колотить по лодке и руками.

Алексей Иванович смотал удочку. Дотянулся до весла, молча подгрёб к берегу. Не надевая протезы, перелез на сухой здесь берег. Не глядя на жену, нагрёб сучьев, запалил костёр. Вернулся к лодке, перевалился через борт, зачерпнул в чайник воды. Переставляя чайник по земле, стал передвигаться к костру. И тут, словно взорвавшись демонстративным его хозяйствованием, Зоя с каким-то собачьим остервенением спрыгнула с лодки, выхватила из его рук чайник, расплёскивая воду, перенесла к костру. Как истеричный ребёнок, стала пинать сучья в костёр и кричать. Алексей Иванович не понимал, о чём кричит жена. В какой-то оглушённости видел только искажённое злобой её лицо, морщился от непривычно пронзительного, режущего слух её голоса, и всё ниже клонил голову, как будто крик её был тяжестью и пригибал его к земле.

Лишь однажды видел он Зойку такой, ещё в девчонках. Тогда он, ещё застенчивый Алёшка из лесного посёлка, разыскивая Витьку, без стука вошёл в дом Гужавиных. Увидел из сеней в открытую настежь дверь Зойку, каменно стоявшую у комода, и мачеху её Капитолину, бившую её скалкой. Зойка с какой-то непонятной бесчувственностью принимала удары Капитолины, лицо её было искажено, нет, не болью, - злоба забиваемого насмерть зверя была в её лице.

Чёрные сухие глаза смотрели на Капитолину с ненавистью, и раскрытый рот кричал такие не девичьи слова, какие сам Алёша не решался произносить даже про себя. Тогда он смалодушничал, выбежал из дома, чтобы не видеть, не слышать озверевшую в ненависти Зойку. Потрясён он был не столько жестокостью мачехи, сколько способностью девчонки, привязанной к нему отроческой любовью, оборачиваться противоположностью себе самой.

С того дня ни разу он не видел Зойку во злобе. И вот…

− Замолчи. Сейчас же замолчи… - глухо, в землю, говорил Алексей Иванович, не в силах поднять отяжелевшую голову.

А Зоя в исступлении кричала:

− Ты измучил меня!.. Ему нужна природа, воля! Ему, ему!.. А ты подумал, что нужно мне?.. Себялюбец, эгоист! Не могу видеть! У - у – у… - Она стояла в каких-то двух шагах от