Эйлин - Отесса Мошфег

— Увези меня отсюда, — захныкал отец, натягивая воротник пальто на голову и, когда мы остановились на светофоре, ткнул большим пальцем через плечо. — «Шпана», — прошептал он, и глаза его были затуманены страхом.

Я лишь хмыкнула, проезжая по городским улицам, мимо кладбища, мимо полицейского управления и срезая путь через стоянку у начальной школы. Полагаю, я пыталась немного помучить его.

— Скажи мне, что ты видишь, — попросил отец. — Они преследуют нас? Они видели меня? Веди себя естественно. Ничего не говори, просто веди машину. И опусти окна… да, это хорошая идея. Так стекло не разобьется, если они начнут стрелять.

Я с радостью открыла окно со своей стороны. В тот день я наслаждалась безумием отца. Он был комической фигурой, почти клоуном. Когда мы зашли в «Ларднер», отец приглушенным тоном обратился к мистеру Льюису, стоящему за кассой, заказал ящик джина и взял с полки несколько пакетов картофельных чипсов. Я купила бутылку вина для своей вечеринки с Ребеккой. Папа не стал задавать вопросов. По пути домой он лежал поперек задних сидений, дрожа и истекая по́том. А когда я затормозила на нашей подъездной дорожке, вывалился из машины и прополз по снегу до крыльца, умоляя меня:

— Иди быстрее, открой дверь, впусти меня! Здесь опасно!

Я спокойно несла ящик с джином по дорожке к крыльцу, но отец, впав в тревожное нетерпение, влез в дом сквозь окно гостиной, выругав меня за то, что я оставила его открытым: «Ты что, рехнулась?» Отперев дверь изнутри, он сорвал крышку с ящика и схватил две бутылки, сунув их под мышки.

— Я вырастил дуру, — заявил отец. Я смотрела, как он, сбросив ботинки, шлепает в глубь дома. — Тебе будто два дня от роду! — крикнул он и откашлялся, потом уселся в свое кресло с замерзшей газетой, найденной на крыльце. Я была слишком занята своими планами, чтобы сразу же снова запереть его ботинки в багажнике.

Пройдя наверх, я нашла таблетки матери и сунула в сумочку, но пить не стала. Я хотела приберечь их. Если мне придется провести завтрашний день дома с отцом — после того как он вернется с мессы, — то я хотела проспать это время, не видя снов. Я поднялась на чердак, улеглась на свою раскладушку и вернулась к фантазиям об ужине с Ребеккой. Я представляла, как она скажет что-то вроде: «Я никогда прежде не встречала такой, как ты». И еще: «Я никогда еще не чувствовала такой близости ни с кем. У нас, должно быть, много общего. Ты идеальна». Я воображала долгие часы увлеченных разговоров за вкусным вином, у горящего камина, и как Ребекка скажет: «Ты моя лучшая подруга. Я люблю тебя» — и поцелует мою руку, как целуют руку священнику или пророку. Я вытащила руку, на которой до того лежала: она была красной и помятой, но я благоговейно поцеловала ее.

— Я тоже люблю тебя, — произнесла я и засмеялась над собственной глупостью, натянув одеяло на голову.

Я ждала телефонного звонка от Ребекки. Каким-то образом я заснула. Я не помню, что мне снилось в тот последний раз, когда я спала в этом доме. Я жалею об этом и надеюсь, что это были добрые сны.

Помню, как я проснулась от крика отца, донесшегося от подножия чердачной лестницы.

— Что случилось, папа? — спросила я, слетая с раскладушки.

— Телефон, — ответил он. — Тебя спрашивает какая-то женщина. Может быть, она из полиции. Не знаю.

— Что ты ей сказал?

Я притопывала ногой, ожидая его ответа.

— Ничего. — Он вскинул руки вверх. — Я ничего не знаю и ничего не сказал. Отстань от меня.

Я слетела вниз и обнаружила, что трубка кухонного телефона свисает вниз на шнуре, постукивая по деревянному шкафчику. Когда я ее схватила, голос Ребекки произнес:

— Ну, привет, рождественский ангел.

Учитывая то, что я собираюсь поведать — а это все, что я помню о том вечере, — важно не забывать, что у меня действительно никогда не было настоящей подруги. В детстве у меня была только Джоани, которая меня не любила, да еще одна-две приятельницы в средней школе — обычно такие же изгои в классе, как я. Помню девочку из выпускного класса средней школы, у которой на ногах были корректирующие аппараты, и еще полную девушку в старшей школе, которая практически ничего не говорила. Была еще китаянка, чьи родители владели китайским рестораном в Иксвилле, но даже она послала меня, когда вступила в команду болельщиц. Они не были мне настоящими подругами. Я верила в то, что друг — это тот, кто любит тебя, а любовь — это готовность сделать что угодно, пожертвовать чем угодно ради счастья другого, и до встречи с Ребеккой все это оставалось для меня недостижимым идеалом. Я прижимала телефонную трубку к сердцу, пытаясь выровнять дыхание. Быть может, я даже вскрикнула от радости. Если вы были влюблены, вам знакомо это невыразимое предвкушение, этот экстаз. Я была на грани чего-то важного — и чувствовала это. Полагаю, я была влюблена в Ребекку. Она пробудила в моем сердце долго спавшего дракона. Никогда впоследствии я не ощущала такого обжигающего пламени. Тот день, несомненно, был самым великолепным днем моей жизни.

Она сказала, что я могу приезжать, когда захочу. Она сказала, что будет дома.

— Я просто расслабляюсь. Посидим, поболтаем, — сказала Ребекка. — Ничего особенного. Будет весело. Можем поставить какие-нибудь записи и опять потанцевать, если все будет хорошо.

Отчетливо помню ее теплый, размеренный голос, всё до единого слова. Я записала ее адрес — название улицы было мне незнакомо. Повесив трубку и едва не падая в обморок от восторга, постояла с минуту, ослепленная радостью.

— Не твое дело, — пробормотала я, обращаясь к отцу, когда он постучал по кухонному столу, чтобы вывести меня из транса.

— Передай мне чипсы! — рявкнул в ответ отец. Казалось, он забыл мои слова о том, что я якобы гуляла в прошлую ночь с Леонардом Польком. Полагаю, что джин вымыл эту мою ложь из его памяти.

Я взбежала наверх, чтобы приготовиться. Мое лицо в зеркале выглядело менее ужасно, чем обычно. «Если Ребекке нравится смотреть на это лицо, может быть, все не так уж плохо», — думала я. Поразительно, какие штуки выделывает рассудок, когда сердце трепещет от чувств. Я выбрала в гардеробе матери серый льняной костюм, решив, что Ребекка его одобрит. Ничего яркого. Наверное, в этом костюме я была похожа на старомодную бабку, но в тот момент он казался правильным выбором — сдержанным, взрослым, продуманным. Оглядываясь назад, я вижу, что больше всего это походило на рабочую форму; так мог бы одеться сообщник в каких-нибудь темных делах, стараясь остаться незаметным. Я надела белое нейлоновое белье, свежую пару темно-синих колготок, свои боты и верблюжье пальто матери. Я отлично помню все эти предметы одежды, поскольку это в итоге оказалось все, что я забрала из материнского гардероба, покидая Иксвилл. Несмотря на мои грандиозные планы, я оставила дом лишь в том, что было на мне, с сумочкой, полной денег, — и конечно же, с револьвером. Я причесала волосы перед зеркалом. Моя жирная помада неожиданно показалась мне претенциозной, дешевой, глупой, и я решила ехать без макияжа. В конце концов, Ребекка ведь не красилась. И я полагаю, что мое желание быть ближе к Ребекке, быть понятой и принятой ею, преодолело мой страх перед тем, что кто-то увидит меня без косметики и маски безразличия.