Эйлин - Отесса Мошфег

В тот вечер я забрала на чердак джин и сумочку, переоделась в пижаму и сунула револьвер под подушку. Это было как молитва или как тот раз, когда я перед сном положила под подушку свой первый выпавший зуб. Помнится, проснувшись, я нашла под подушкой два пятицентовика. Больше всего меня потрясло не превращение зуба в монетки, а мысль о том, что я проспала тайный приход матери или отца ночью в мою комнату, что я ничего не ощущала, ни о чем не знала, была совсем беззащитна. Помню, в то утро я задалась вопросом: что еще они делали со мной, пока я спала? Я часто гадала о том, что могла проспать — какие споры, какие тайны. Когда я думаю о своем детстве, мне вспоминается только сам этот дом, мебель и ее расстановка, смена времен года на заднем дворе. Я не вижу лиц людей, только их тени, ускользающие из поля зрения, когда они покидают комнату. Основное, что я помню о матери: это то, каким легким было ее тело в постели в то утро, когда она умерла, какими холодными были ее руки, когда я держала их — быть может, впервые с тех пор, как я была ребенком, — как подалось ее плечо, когда я уткнулась в него и заплакала.

Я пила весь вечер, предаваясь воспоминаниям. Потом отставила бутылку и вытащила свое чтиво. Следует признаться, что в стопке «Нэшнл джиогрэфик» были спрятаны несколько порнографических журналов моего отца. Я достала один из них и бездумно листала страницы, пока не уснула.

Во времена моего детства мать никогда не собирала мне с собой в школу обед. Я сидела и смотрела на свои колени, пока другие дети ели сэндвичи, и в моем пустом желудке урчало. Возвращаясь домой после занятий, я набивала живот хлебом с маслом и всем прочим, что могла найти на неопрятной материнской кухне. Когда я была ребенком, ужины семейства Данлоп за кухонным столом были обычно невкусными и непитательными. Семейные трапезы вообще были короткими и неуютными. Родители часто ссорились на глазах у нас с Джоани, как будто им нужны были зрители для выяснения личных вопросов. Мать хныкала, отец ворчал и бросал вилку на стол, поглядывая на свой «Смит-и-Вессон», лежащий около его тарелки. Если я или Джоани поднимали шум, мать хлестала полотенцем о пол, производя щелкающий звук, резкий и оглушительный, словно удар грома или треск полена в огне. Я не помню, о чем они постоянно спорили. Я просто быстро съедала свою порцию, ставила тарелку в раковину и убегала наверх. Более того, еда, которую готовила моя мать, была ужасна. Я не знала, что такое хороший обед, пока не вышла замуж во второй раз. Муж объяснил мне, что стейк — это не кожистый кусок сухожилий, сожженный на сковороде, а толстая, ароматная, вкусная штука, которую при желании можно разделать и съесть тупой ложкой. Мне кажется, что за первый месяц, проведенный с ним, я набрала десять фунтов веса. А в семье Данлоп в Иксвилле на ужин подавали в лучшем случае жилистую курятину, картофельное пюре из коробки, консервированные бобы и вялый бекон. В Рождество особой разницы не было. Бисквитный торт из магазина год за годом — вот и все лакомства, какие я помню. У нас в семье никогда не питались хорошо.

Однако спиртное в праздники всегда лилось щедро. Конечно же. Представляете праздничную обстановку: мама достает с верхней полки шейкер — «Сделаем это правильно!» — чтобы смешать коктейли под названиями «Дипломаты» или «Штормовая погода». У этих старинных напитков были причудливые наименования. «Мэгги Мэйз», «Старые модницы». Она делала напитки для себя, а отец заставлял меня смешивать для него «Блю блэйзер» в хайболе, из хорошего спиртного, которое он получал в подарок на Рождество от своих так называемых друзей из полиции. У нас был маленький сборник с различными рецептами. Я, конечно же, отпивала глоток тут и там и съедала половину засахаренной вишни из бутылки с ликером, пока сновала туда-сюда между кухней и гостиной, готовя «Ли Берн», «Мами Тейлор» и «Манхэттен». Моим любимым напитком был виски с молоком, потому что у него был вкус как у молочного коктейля. Я помню еще один — «Доброе утро», потому что для него мне приходилось разбивать сырые яйца, словно повару, получившему заказ на большой омлет. Это забавные воспоминания: играет музыка с пластинок, ревет огонь в камине, я на кухне, за сценой, деловито слизываю пену с коктейлей и все еще жду от Рождества чего-то хорошего — микроскоп или набор красок, — а Джоани развлекается в гостиной, извиваясь под песню Элвиса.

Рождество было одним из немногих дней в году, когда мои родители принимали гостей. Тетушка Рут, единственная моя тетя, мало интересовалась мною и Джоани, когда мы были детьми, — то, чего я так и не смогла понять или простить, — и пила только мартини с джином. Полагаю, что в кровь Данлопов поколениями вливался джин. Возможно, тетя Рут просто последовала своей судьбе раньше, чем мой отец. Но похоже, от этого мартини ей не было никакого прока. Она всегда была хмурой, с восковой кожей и лицом таким плоским и блестящим, что оно напоминало лужу. То, как она выражала свои чувства, лучше всего описывается словом «ожесточенно». На Рождество она приносила что-нибудь вроде консервированной ветчины или упаковки арахиса, дешевый виски для папы, возможно, шоколадные конфеты для моей матери. Она была бездетной и властной, и она единственная, кто настаивал на молитве перед трапезой. Моя мать, уже пьяная, закатывала глаза и щипала меня под столом, заставляя смеяться. На Рождество, казалось, мать бывала не такой озлобленной, как обычно. Когда я ложилась спать, опьянев и объевшись бисквитного торта, я всякий раз ожидала чего-то хорошего. Но рождественским утром отец неизменно вручал нам с Джоани по долларовой купюре — эти банкноты всегда были в пушинках от подкладки карманов его форменных брюк. Несколько раз мама дарила нам новые носки или карандаши. И всё.

После смерти матери мы с отцом безмолвно условились не праздновать Рождество. Только в один год я сделала ему подарок — нечто жестокое в своей бесполезности, учитывая его положение, — галстук. Джоани иногда присылала открытки, если вспоминала об этом. Я знала, что она празднует Рождество в своей компании, но она никогда меня не приглашала. Я не в обиде на нее за это. Я была такой унылой.

* * *

Когда я проснулась в тот судьбоносный канун Рождества, последний для меня в Иксвилле, в моей коробке-копилке лежало шестьсот сорок семь долларов. В то время это была довольно большая сумма. Мои сбережения. И у меня был револьвер. Достав его из-под подушки, я ощутила, что владеть оружием невероятно круто. Я думала о странной судьбе этого пистолета. Сначала отец использовал его как инструмент власти, ради исполнения своего долга, а потом грозил им призрачным преступникам, которых видел только он. По его утверждению, эти призраки понимали, что он будет стрелять на поражение. Когда человеку в руки попадает огнестрельное оружие, он начинает преисполняться грандиозной самоуверенности, это правда. «Я использую пистолет, чтобы проложить себе путь на свободу», — думала я в то утро, целясь в незримые препятствия. Мне стыдно вспоминать, как легко эта штука наполнила меня уверенностью в том, что она открывает мне целый мир возможностей. Я думала о том, чтобы сегодня вечером показать его Ребекке. Быть может, я предложу ей пойти в лес и пострелять по деревьям. Или мы можем выйти на замерзшее озеро, стоять там и стрелять в луну. Или пойти на берег, упасть на спину, делая «снежных ангелов», и стрелять по звездам. Таковы были мои романтические идеи о том, как провести вечер с новообретенной подругой.