Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Александрович Есаков

сферы действия нормы о тяжком убийстве по правилу о фелонии, при котором совершающий фелонию не может «быть признан виновным в убийстве, если деяние не является либо реально, либо конструктивно его деянием, а оно не может быть его деянием в обоих смыслах, если оно не совершено его собственными руками или кем-то ещё, действующим согласованно с ним или в способствование общему плану или цели».[580] Это означает, что если потерпевшим либо офицером сил правопорядка, либо посторонним лицом в ходе отражения посягательства, образующего фелонию или покушение на её совершение, причиняется смерть кому-либо (в том числе и одному из соучастников), то учиняющий фелонию не может нести уголовную ответственность за гибель человека по норме о тяжком убийстве по правилу о фелонии. Так называемой теории «непосредственной причины» («proximate cause» theory), противоположной агентской теории, ещё не существует, да и в отношении последней невозможно отойти сколь-нибудь дальше от простого факта её появления в середине XIX в., поскольку и её теоретическое обоснование, а также дальнейшее развитие, и аналогичный процесс в отношении соперничающей теории являются делом будущего. Опять же, предваряя последующий анализ, можно увязать рождение агентской теории с начинающейся сменой парадигм в теории mens rea, т. е. со сдвигом от социальноэтической сущности mens rea как ведущей её концептуальной характеристики в направлении более тонкого изучения конкретного психического состояния деятеля.

Обращаясь к последнему аспекту, через который в настоящем исследовании преломляется теория mens rea, следует сказать о том, что институт материально-правовых средств доказывания mens rea, если рассматривать его в целом, в своих теоретических основах в американском уголовном праве конца XVIII – конца XIX вв. не претерпевает значимых изменений.

Практикой почти безоговорочно воспринимается презумпция mens rea, сформулированная английским общим правом, в том числе и в аспекте бремени её полного опровержения, покоящемся на обвиняемом.[581]

В теории уголовного права Джордж Шарсвуд, глоссируя «Комментарии» Уильяма Блэкстоуна, следующим образом отражает рассматриваемую презумпцию, оговаривая при этом специфику её приложения к тяжким убийствам различных степеней:

«В соответствии с общим правом каждое убийство является тяжким убийством prima facie. Обстоятельства, которые могут оправдать, извинить или свести правонарушение к простому убийству, должны быть доказаны обвиняемым. Когда же имеет место преступление по статутному праву в виде тяжкого убийства первой степени, на штате или сообществе лежит бремя доказать убедительными доказательствами, что преступление принадлежит к более высокой степени. Другими словами, каждое убийство всё ещё является prima facie тяжким убийством, но не тяжким убийством первой степени».[582]

Тем не менее и в этой области уголовного права намечаются немаловажные изменения. Изначально презумпция mens rea содержательно сводилась к презюмированию требуемой дефиницией преступления mens rea во всех её аспектах из самого по себе факта осознанного и волимого совершения запрещённого деяния. Однако начиная приблизительно с первой половины XIX в., в судебной практике рассматриваемая презумпция (при сохранении в общем как доминирующего исторически сложившегося подхода) всё чаще начинает конструироваться таким образом, что презюмируемым фактом выступает уже не mens rea конкретного преступления в целом, а намеренность в отношении последствий совершённого преступления.[583] При этом, инструктируя присяжных относительно презюмирования намеренности последствий, но не mens rea как таковой, суды оговаривают, что единственным возможным правовым последствием действия данной презумпции может быть только констатация наличия у обвиняемого mens rea совершённого преступления.[584]

Таким образом, можно наблюдать обусловленное развитием психологии и привнесением результатов этого процесса в правовую науку постепенное углубление анализа понятийного аппарата mens геа в психологическом плане в противовес снижению значимости общего тезиса о моральной упречности настроя ума деятеля, дающего per se основание к выводу о наличии требуемой дефиницией преступления mens rea. Одновременно следует подчеркнуть, что теоретически подход к постулированию презумпции mens rea в общем плане не изменился, оставаясь в рамках ранее сформулированных положений о презюмировании именно mens rea совершённого преступления в целом, а не намеренности в отношении последствий деяния в частности.[585]

Итак, можно констатировать, что и учение о юридической ошибке, и доктрина тяжкого убийства по правилу о фелонии, и институт материально-правовых средств в доказывании mens rea подтверждают выдвинутый тезис о характере концептуальных основ теории mens rea в американском уголовном праве рассматриваемого периода.

Окончательный вывод, в свою очередь, заключается в том, что теория mens rea в американской доктрине уголовного права конца XVIII – конца XIX вв. не претерпевает в своей концептуальной сущности изменений по сравнению с английской уголовно-правовой доктриной XVII – третьей четверти XVIII вв. При этом постепенное развитие собственно американского права и глубинные изменения, происходящие в нём, в соединении с постоянно прирастающим массивом судебной практики создают условия для закладки на прецедентном уровне фундамента дальнейшего развития теории mens rea, что составляет предмет рассмотрения следующей главы.

Глава IV

Теория mens rea в конце XIX – первой половине XX вв.

§ 1. Концепция mentes reae

Конец XIX в. в Соединённых Штатах характеризуется глубинными изменениями в концептуальных основах уголовного права, которые были вызваны следующими обстоятельствами.

Бурный экономический рост после Гражданской войны и развитие новых видов промышленной деятельности привели общество к пониманию того, что отныне причинение вреда личности и имуществу возможно не только «традиционными» злодеяниями, такими, как убийство, изнасилование, поджог или грабёж, но и часто связанными с преступной небрежностью, авариями на производстве либо ненадлежащей предпринимательской деятельностью. Ущерб же в последних случаях, в свою очередь, мог быть более опасен, если его сравнивать с проистекающим из преступлений, с которыми до этого сталкивался социум. Как ещё одно из своих последствий, экономическое развитие также породило совершенно новые угрозы, которые заключались не столько в привычной непосредственной опасности для жизни, здоровья и собственности, сколько в более неосязаемом для отдельного индивида, но гораздо более грозном для благосостояния сообщества в целом вреде, проистекающем из нарушений налогового, банковского, контрактного и антитрестовского законодательства. Так создаются предпосылки для быстрого развития корпуса преступлений mala prohibita, предназначенных защитить социум не от нанесения ему наличного, осязаемого ущерба, но, скорее, от поставления в опасность более значимых социальных ценностей.

При этом многие из них, в отличие от преступлений mala in se, сводящихся к причинению вреда, который очевидно недопустим и неприемлем, и потому заслуживающих отрицательной этикосоциальной оценки в целом, обусловливающей порицаемость настроя ума деятеля в частности, не обладают такими характеристиками, будучи морально осуждаемы лишь постольку, поскольку они уголовно наказуемы.

Всё это, в свою очередь, непосредственно воздействует на концептуальные основы и направленность американского уголовного права: вместо обуздания аморальности и наказания-возмездия