Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Александрович Есаков

сознания различно, смотря по свойствам каждого случая (курсив мой; далее в тексте следует опускаемое здесь краткое изложение mens rea различных преступлений, по аналогии с которым будет выстроено схожее перечисление в мнении по делу Толсон. – Г.Е.)… Одним словом, деяние становится преступным не тогда, когда оно намеренное в… общем смысле этого слова… но только тогда, когда оно сопровождается особенным намерением, специально воспрещаемым по закону в применении к этому особенному случаю (курсив мой. – Г.Е.). В некоторых случаях это особенное намерение определено законом…, но всего чаще оно обозначается только весьма общим выражением: malice. Malice или злой умысел в той или другой форме есть необходимая приправа всякого преступления, но в некоторых случаях чтобы составить известное специфическое преступление, он должен приоблечь особенную форму (курсив мой. – Г.Е.)».[631]

Думается, вполне можно утверждать, что именно эти соображения сформировали в будущем мнение Джеймса Ф. Стифена по делу Толсон. Так что хотя оно и получило наибольшую известность, его, как можно предположить в свете изложенного, не совсем обоснованно считать заложившим первоосновы концепции ment es reae.

Восприняв и развив стифеновскую позицию, Францис Б. Сэйр, которого по праву можно считать родоначальником концепции mentes reae в её американском варианте, отразил свои взгляды следующим образом:

«Mens rea не означает единого определённого состояния ума, которое должно быть доказано как предпосылка всякой преступности. Mens rea, подобно хамелеону, принимает различные оттенки в различной среде… Совершенно тщетно пытаться открыть значение mens rea посредством какого-либо общего принципа универсальной применимости, в равной мере проходящего сквозь все случаи… Истина заключается в том, что не существует единого определённого состояния ума, общего всем преступлениям… Старая концепция mens rea должна быть отброшена, и взамен её должна быть воспринята новая концепция mentes reae (курсив мой. – Г.Е.)».[632]

Таким образом, смысл подхода к понятийному аппарату mens rea, отразившегося в первой половине XX в. в ведущих исследованиях по уголовному праву, [633] сводится к тому, что не существует общих понятий намерения, неосторожности, небрежности и тому подобных, приложимых ко всем преступным деяниям; каждое отдельно взятое преступление имеет свою собственную mens rea, не совпадающую с mens rea других преступлений и заключающуюся на элементарном содержательном уровне в проявленных действующим в его поступке намерении, неосторожности и так далее. Это и есть сущность концепции mentes reae, составившей ядро теории mens rea в конце XIX– первой половине XX вв. Прилагая к сказанному ставшее легальным афоризмом наблюдение, содержащееся в одном известном решении Верховного Суда Соединённых Штатов, концепцию mentes reae можно описать как характеризующуюся «разнообразием, несоответствием и сумятицей в… дефинициях требуемого, но неуловимого психического элемента».[634]

Иными словами, в понимании mens rea в конце XIX – начале XX вв. произошёл крупный, бесспорно концептуальный сдвиг: вместо социально-этической сущности mens rea ведущее положение в теории mens rea заняла её понятийная концептуальная характеристика, ставшая основой концепции mentes reae.

Причины и значение изложенной смены теоретической парадигмы заключаются в следующем.

Изменение базисной ориентации уголовного права во второй половине XIX в. повлекло за собой, помимо прочего, два принципиально важных в аспекте теории mens rea последствия: во-первых, появились преступления строгой ответственности и, во-вторых, обуздание моральной злобности и наказание-возмездие за преступный грех, бывшие целью уголовного права на протяжении девяти столетий, ушли на второй план (хотя – что важно – и не исчезли совсем), уступив место теории наказания-предотвращения, наказания-исправления.

Особенно важен второй момент: в его контексте человек вместо того, чтобы быть понимаем как цель в нём самом, превратился в общем плане в средство для достижения некоей внешней социально значимой цели. Уголовное право отныне интересовалось не столько внутренней порочностью деятеля, сколько тем, как предотвратить подобное учинённому в будущем. Как следствие, моральная упречность настроя ума личности не могла не отойти в тень. Одновременно в плане первого момента доминирующую роль стал играть понятийный аппарат mens rea: для решения не могшей возникнуть в прошлом задачи определения того, не является ли содеянное преступлением строгой ответственности, и теория, и суды были вынуждены обратиться к более тонкому, чем имел место ранее, анализу mens rea в терминологическом плане. При этом в любом из двух возможных вариантов моральная упречность оказывалась оттеснённой на второй план. Так, в преступлении строгой ответственности она, по меньшей мере, неопровержимо презюмируется из самого факта совершения деяния или, по большей, рассматривается как нерелевантная для целей уголовного права. Если же преступление предполагается таковым, что требует установления mens rea, то моральная упречность с её неопределёнными границами преступного и непреступного едва ли могла лучше, чем формально-юридические понятия, определить данные границы, реализуя тем самым предупредительную задачу уголовного права.

С нивелированием моральной упречности, кроме того, можно увязать и обусловленную социально-экономическим развитием общества в рассматриваемую эпоху криминализацию небрежного причинения вреда. Последнее, бывшее в традиции общего права уголовно наказуемым лишь в исключительных случаях (хотя даже это, как справедливо отмечает Джером Холл, весьма сомнительно[635]), в первой половине XX в. всё более проникает в уголовное право, в особенности в связи с дорожно-транспортными происшествиями.[636] При этом небрежность, будучи в отличие от намеренного или неосторожного причинения ущерба по определению связана с неосознанием риска в отношении охраняемых законом интересов, не имела, не имеет и не может в принципе иметь присущей указанным элементам mens rea очевидной, исходной, даже в каком-то смысле «осязаемой» моральной упречности. Так что и в этом аспекте последняя не могла не сдавать свои позиции, сохраняясь применительно к небрежности – основное отличие которой от намерения и неосторожности именно в этом и кроется – лишь in abstracto, в силу природы «объективного стандарта» данной разновидности mens rea. Являясь «правнуком» объективизации mens rea XVII–XVIII вв., рождённым в конце XIX в., он отражает моральную упречность, негативно оценивая конкретного индивида не за личный настрой его ума, а посредством приложения к нему обобщённого стандарта сообщества.[637]

Вместе с тем важно подчеркнуть, что концептуальная составляющая социально-этической сущности mens rea, будучи неизменно на протяжении столетий заключена в понятии морально упречного настроя ума человека, не исчезла полностью из теории mens rea. Наиболее принципиально высказался в этом плане Оливер У. Холмс-мл., когда, предваряя свой психологический анализ субъективной составляющей преступления, он следующим образом отразил данное положение: «Ни в коем случае нет намерения отказаться от того положения, что уголовная ответственность… основывается на упречности. Такое отрицание потрясло бы моральные чувства любого цивилизованного сообщества; или, говоря иначе, право, которое наказывало бы поведение, которое не было бы упречным в глазах среднего члена сообщества, было бы слишком жестоким, чтобы поддерживаться