В Каракасе наступит ночь - Карина Сайнс Борго

– Подождите здесь, – сказала я. – Я быстро. И не беспокойтесь, я заплачу́ вам за ожидание.

Таксист фыркнул, словно поездка со мной на кладбище могла его разорить. Не обратив на него внимания, я взяла с сиденья букетик фиалок и выбралась из машины.

Поблизости не видно было ни одной живой души. Дорожки между могилами покрывал толстый слой сухой листвы, хрустевшей под ногами. Эта часть кладбища была более старой, чем та, где покоилась мама; здесь хоронили в основном иммигрантов из Европы. Их скромные надгробные плиты хотя и имели одну и ту же прямоугольную форму, отчего они казались совершенно одинаковыми, все же немного отличались друг от друга: над одними крутились на слабом ветру игрушечные бумажные вертушки, на других лежали игрушки и конфеты, предназначенные для детей, умерших два десятка лет назад. Кое-где виднелись засохшие пасхальные пульсатиллы и выгоревшие на солнце рождественские елочки из пластмассы. На большинстве надгробий сохранились запыленные фотопортреты мужчин и женщин разных возрастов, одетых в старомодные костюмы и платья.

Могилу Хулии Перальты я нашла в нескольких шагах от старого дерева. Она густо заросла травой, почти скрывавшей каменную плиту. Мне пришлось встать на колени и выдернуть несколько сорняков, чтобы прочесть на камне ее полное имя: Хулия Перальта Вейга. Мое движение вспугнуло сотни муравьев-листорезов, которые в панике бросились врассыпную. Их было очень много – маленьких красных насекомых, очень похожих на тех, из которых готовят жгучие мексиканские соусы и горькие маниоковые настойки. Несколько муравьев, поводя усиками, окружили овальный фотокерамический портрет Хулии – студийный снимок, выглядевший официальным и бездушным. Впрочем, и в жизни Хулия Перальта казалась холодной и отрешенной, словно она никогда не принадлежала к нашему миру.

Пока я пристраивала фиалки в вазу, один из муравьев укусил меня за указательный палец. Я поспешно выпрямилась и, попятившись от могилы, сжала палец свободной рукой, пытаясь выдавить яд. На коже краснела крошечная дырочка, похожая на булавочный укол. Ранка пульсировала и горела огнем. Стараясь действовать как можно осторожнее, я попыталась сбить траву и сорняки подобранной тут же палкой, но это оказалось непосильной задачей. Кроме того, палец у меня распух, сделавшись чуть не вдвое толще: на муравьев у меня всегда была аллергия.

Должно быть, Хулия Перальта сочла мой визит неуместным и нежелательным и решила прогнать меня от своей могилы, послав в атаку муравьев, чьи яйца множились в земле по желанию муравьиной царицы. Посасывая пострадавший палец, я подобрала успевший слегка завять букетик и положила на табличку, на которой было вырезано имя Хулии.

Не знаю, чего я хотела – попросить у нее прощения или, напротив, благословения. Я вообще не знала, зачем я стояла возле могилы, которая могла бы служить последним пристанищем и для дочери Хулии. Могла бы, если бы не я. Я вмешалась, и теперь Хулия спала сном праведницы в глубокой могиле, а ее дочь сгорела в мусорном контейнере вместе с отбросами.

А виновата была я.

Я…

Если каждый из нас принадлежит земле, в которой лежат наши мертвые, к какому месту теперь принадлежу я? Мертвых можно хоронить, только когда в стране царят мир и справедливость. У нас не было ни того, ни другого, и поэтому наши умершие не могли рассчитывать ни на покой, ни тем более на прощение.

– Ле-ле-ле-ле-ле, несите, несите букеты, // Иоанну Предтече яркие букеты… – пели июньскими ночами чернокожие жители Окумаре-де-ла-Коста. – Скверные времена не вернутся, – скандировали они, вращая бедрами на ночных пляжах моего детства. – Ле-ле-ле-ле-ле, несите, несите букеты, // Иоанну Предтече яркие букеты…

Я принесла букетик фиалок женщине, которую толком не знала и которую ограбила, лишив всего. Святой Иоанн не вернулся на небеса, на земле не воцарился мир. Сейчас мне казалось, что кладбищенские деревья роняют на землю перья обезглавленных кур. Что помидоры снова падают и разбиваются вдребезги. Что черепахи, которых варят заживо, кричат и кричат в кастрюлях с кипятком. Что из моего горла вырываются наружу облака хлопковой ваты и скользкие мертвые рыбы. Что моя умершая мама вновь наказывает меня молчанием, которое будет длиться вечность. И что моя вторая мать, мать-испанка, кормящая муравьев своим телом, заодно питает их злобу и ярость, которые с каждым днем все сильнее захлестывают страну, в которой она предпочла умереть.

Нет, никто из нас больше не может покоиться с миром. Никто.

– Везите на перекресток проспекта Урдането и Ла Пелоты, – сказала я таксисту, с силой захлопывая за собой дверь.

* * *

– Пассажирка рейса на Мадрид Аврора Перальта! Вызываю пассажирку рейса на Мадрид Аврору Перальту! Будьте добры, подойдите к любому служащему аэропорта!..

Оставив свой паспорт на стойке, я стала спускаться к площадке перед выходом на летное поле. Я подчинилась. Это был единственный выбор, когда выбора нет.

– Черт!.. – вполголоса пробормотала я, поправляя жилет со светоотражающими вставками. Такие жилеты заставляли надевать всех, кто должен был пройти таможенный досмотр.

Это была уже третья проверка, и я знала, что она будет последней и решающей. Проверка, которая определит, суждено ли мне лететь или остаться. Неудивительно, что я потела сильнее, чем обычно, и держалась чрезмерно любезно, что выдавало меня с головой. Так всегда бывает с теми, кто не умеет лгать и хладнокровно совершать преступления. И вот я стою без паспорта перед нацгвардейцем, который с удовольствием демонстрирует свою власть. Власть надо мной. Он заставил меня поставить чемодан на металлический стол. Он поднял руку, чтобы я отошла. Он отпер замок. Он посмотрел на меня в упор, встав так, чтобы я заметила не только его защитного цвета форму, но и россыпь медалей и значков на груди, пистолет в кобуре и подсумок с запасными обоймами. Обоймы были снаряжены пулями, которым еще только предстояло быть выстреленными по кому-то. Порывшись в моих вещах, как это умеют только представители власти, когда хотят показать, что они действительно Власть, нацгвардеец сказал:

– Зачем вы везете столько книг и бумаг? Чем вы занимаетесь?

– Я повар.

– Вот как?

– Да, вот так.

Он снова склонился над чемоданом, внимательно разглядывая мои вещи: книги, блокноты и старые фотографии, которые я взяла, чтобы подстегнуть свою память, если мне вдруг понадобится вспомнить, кто я такая на самом деле и кем была раньше. Кроме них в чемодане лежали кошмарная, давно вышедшая из моды одежда Авроры, фотоальбомы и письма, которые я выучила наизусть и теперь везла с собой, словно студент, которому предстоит сложный экзамен. В двойном дне, который я сделала специально для этой поездки, лежали два комплекта документов на квартиру Авроры и на мою. Они не были фальшивыми, но, поразмыслив, я все же решила спрятать их понадежнее.

Стоя на краю летного поля международного аэропорта имени Вечного Команданте Революции, где пахло морем и авиационным керосином, я смотрела, как передо мной одна за другой появляются мои вещи, которые должны были пересечь Атлантику вместе со мной. Чувствовала я себя при этом так, словно прямо передо мной потрошили кита, заставляя меня прикасаться к его внутренностям. Жгучий стыд сжигал меня, мне хотелось прикрыть вещи от чужих взглядов и прикрыться самой, но я не смела возражать. Я не сделала ни одного жеста, который мог быть истолкован как протест. Я даже не спросила нацгвардейца, сколько пуль в его кобуре несут на себе наши имена. Еще меньше мне хотелось искать помощи у других пассажиров, которые стояли в очереди позади меня. Мы, гражданские, должны были подчиняться силе.