На кресах всходних - Михаил Попов

Интереснее была восточная граница затаенного мира после советско-польской войны, для поляков победной.

Там теперь была совсем новая страна, и страна, ни на что, кажется, не похожая.

Эта восточная заграница очень нервировала польскую власть своими манерами, ненормально лестным отношением к ленивому простонародью. Езжай к нам, работай — мелиорация, завод, а хочешь учиться — учись! Бесплатно, со всем уважением. Многие бежали (только не из Порхневичей), но по большей части те, что из лайдаков и со слишком фееричной фантазией о своем предназначении (так считали польские чиновники). Красная пропаганда работала продуктивно. Да и касалась очень нежных мест в душе простого человека, особенно молодого.

Чтобы противодействовать заграничному соблазну, варшавские власти принимали свои меры, в результате чего в Гуриновичах появилась школа. Когда-то, во времена юности Витольда, там учительствовал незабвенный Пшегрода, «пан профессор», так было принято в Польше именовать и школьных учителей. Был это мягкий, душевный человек, любил ребятишек и умел распространить среди них мягкое обаяние польской культуры. У всех, кто у него учился (Витольд среди них), осталось представление о Речи Посполитой как о потерянном рае и золотом веке. А по смерти пана Пшегроды образование пресеклось. Дети шляхты могли теоретически оказаться в Новогрудской гимназии, да только кто же, кроме по-настоящему состоятельных людей, отпустит работника со двора. Так что дети шляхты росли на общих мужицких основаниях, в умеренной дикости и тяжкой работе. Но политическая ситуация потребовала — и в Гуриновичи явился учитель, подвижник народного образования, и не кто-нибудь, а Николай Адамович Норкевич. Узнав об этом, Ромуальд с Витольдом поехали с ним заново знакомиться и очень друг другу понравились. Порхневичи вошли своими средствами в ремонт помещения и приобретение пособий. К тому времени у Витольда и Гражины подрастал бодрый выводок ребятишек. Старшая Янина, затем погодки Василь, Михась и Станислава и чуть поотставший Вениамин. Заслуживает внимания то, что имена не в тон родовой традиции — ни Доната тебе, ни Северина. Говорили — это потому, что Витольд вернулся от пана Суханека обиженный на Польшу.

Но все же к появлению самого младшего сына Порхневичи вспомнили о своем особом статусе и нарекли последнего сынка Вениамином. Чтобы имя одним своим звучанием резко контрастировало со всем тем, что мы понимаем под земляной деревенской жизнью. Дед Ромуальд настоял, он как бы вымаливал для внучка какой-то специальной планиды. Не обязательно польской, но не как у всех.

На учебу в Гуриновичи ходили маленькой толпой: Михась, Василь, Станислава, Янина, потом к ним присоединился и Веник, кстати всех догнавший и перегнавший в науках, очень рано в нем обнаружилась живость научного ума и готовность к поглощению сведений.

К своим внукам Ромуальд, чтобы не выглядело слишком вызывающе, присоединил не только племянников, сыновей Тараса, Анатоля, Зенона и Зофью, но и Генриха Скиндера-Жабковского.

О том, как он оказался в деревне, стоит рассказать. В один из осенних вечеров в самом конце двадцатых появился в Порхневичах инженер Арсений. Такой же стройный, элегантный, как в ссыльные годы, только виски седые. Приехал в отличной коляске, на великолепных лошадях. С ним был мальчик, сразу видно — сынок. Первым делом Скиндер-старший зашел к Ромуальду и рассказал ему свой план. Возникла у господина Скиндера срочная необходимость отбыть на родину предков, в Германию. Поскольку дела там предстояли хлопотные, мальчик на руках — большая обуза. Но для небогатых Жабковских лишний рот тоже обуза, резонно заметил пан Ромуальд. Обеспечу, поклялся Скиндер и вытащил бумажник. Его план был таков: на руки собственно семейству предполагалось выдать малое количество злотых, основная пачка намечалась в бумажник Ромуальду Севериновичу: у него будут целее, и распорядится он суммой с большим толком. Так и порешили, и, надо сказать, пан Порхневич себе не взял из оставленных злотых ни гроша. Наоборот, когда Скиндер не вернулся через два года, как обещал, а оставленные им средства вышли, Ромуальд Северинович стал подбрасывать Жабковским помощь из своих средств.

К этой ежедневной школьной команде пристал и Мирон. Тоже по предложению Ромуальда он поговорил о нем с Норкевичем, и сирота был включен в деревенское посольство на территорию официальной адукации.

Ходили скопом, в утреннем тумане двигался их гурток через речку по хлипкому мосту, встречали рассвет на чуть возвышенном берегу возле кузни, где уже погромыхивает бородатый, угрюмый дядя Рыгор Повх, а там уже каких-нибудь полторы версты — и вот тебе Гуриновичи. Тут были сады, толком никак не прививавшиеся на низком берегу в Порхневичах. Налево, по дороге во Дворец, за линией аллеи, чуть в стороне высился деревянный, почерневший от времени шатер церкви, где некогда правил отец Иона, теперь проживавший в домике подле. Обрюзгший, крупный, мрачноватый мужик, по-прежнему иной раз выполнявший обязанности священника, но в большей степени воспринимавшийся как колдун. Так думали, потому что он полюбил в последние годы выходить по ночам со двора и бродить по округе, надолго останавливаться, чтобы пялиться в мелкие, неуверенные звезды белорусского небушка.

В «классах» порхневические «полполяки» держались вместе. Пан Норкевич желал бы, чтобы все распределялись по возрастам, по классам, их было четыре, но дети из-за речки инстинктивно тянулись друг к другу и, несмотря на все усилия учителя рассадить их, в течение дня опять незаметно сбивались в кучку. Пан Норкевич был человек-оркестр. Один класс получал грамоту, другой арифметику, третий астрономию, «конституцию», где велась речь о величии польского государства и личном, сверх того, величии и уникальности «начальника государства» пана Пилсудского. Но учитель Николай Адамович был необычный, все полезные и даже точные сведения проходили по пути от него к ученикам как бы сквозь некую скрытую грусть. Он учил и жалел, что приходится этому учить. Дети были слишком малы, чтобы понимать это. Норкевич снимал комнату в доме у Шукетей, те не имели возможности отправлять детей в школу, но пан Норкевич болтал с ними после ужина про цифры и басни.

Самое интересное происходило во время обратной дороги домой после школы. Стоило веселой компании выйти за окраину Гуриновичей, начиналась беготня, хохот, тычки, явные обиды, тайные желания. Формально лидером передвижного «землячества» был Михась, старший сын правящего семейства, и он внешне старался поддерживать порядок и даже порывался демонстрировать свое особое положение, но не слишком-то у него получалось. Во-первых, Мирон превосходил его живостью ума и ловкостью обхождения, над его шутками смеялись все, особенно девчонки. Михась раз за разом, пытаясь поставить его на место, оказывался в положении обсмеянного, пусть и не злобно, и только скрипел зубами. Можно было бы сказать, что в данном случае воспроизводится в новом поколении старая история с Антоном и Витольдом. Но это было бы не совсем правдой, слишком многое не совпадало. Витольд, в отличие от своего старшего сына, хоть поначалу и уступал слегка главному сопернику, но и сам был личностью незаурядной, Михась же больше краснел от злости, не лез в драку, а расточал бессмысленные угрозы. Раз сорок обещал Мирону, что «поуродует». Неисполнение угроз роняет авторитет вожака.