На кресах всходних - Михаил Попов

Пришло известие из того же Волковысска, что арестован пан Норкевич. Дети многие обрадовались: школы не будет! Взрослые недоумевали: уж кто деликатный, спокойный и всегда приветливый — то пан Норкевич, и он же государственный изменник?! Сначала Польша закрыла храм отца Ионы, а потом школу учителя Норкевича?..

Но эта заковыристая история недолго занимала деревенские умы, потому что грянула война.

— Это вам вместо школы, — хихикал дед Сашка.

Опять германец!

Старшее поколение отчасти имело представление о германце и особого страха не испытывало. Ближе Кореличей все равно не доберется. У него большие дела на железных дорогах — там, за Пущей, в каждый огород он со своим штыком не сунется. Пережили его один раз, переживем и другой.

Помрачнели и засуетились господа шляхтичи. Их особое положение оказалось как бы под невидимым ударом. Одни при слухе о том, что польская армия несусветно бежит от германца, хватались за плетку и норовили переехать поперек хари ухмыляющемуся мужику. Пели бодрящие песни на ассамблеях то у одного видного пана, то у другого и раздумывали о помощи фронту. Другие смирнели и начинали чуть ли не заискивать на всякий случай перед окружающим народом. Вдруг как-то выяснилось, что и вообще поляков тут у нас, на Пуще, и вокруг не так уж и много, и как же это получалось прежде, что им принадлежало почти все?

Среди этой неразберихи и неразборчивых ожиданий появился в деревне старший Скиндер. Приехал на машине, что было по здешним меркам событием. Даже богатеи передвигались в самом лучшем случае в колясках, «на гумовых колах». Про него почти забыли, а он вот он тебе. Деньги, правда, разными путями доходили, но Жабковские не любили на эту тему распространяться, чтобы не сглазить. Приехал мрачный, озабоченный, денег привез сразу много, хотя парня собирался забрать, а не продолжить его пансион. К Генриху все, конечно, привыкли, несмотря на его странность и так до конца и не выветрившуюся диковатость, но спорить с отцом никто и не подумал. Когда захотел — привез, когда захотел — забрал. Оставалась от него в Порхневичах, стало быть, одна Моника, которая оформилась в крупную — в мать, — медлительную женщину, чуть заторможенную и не по делу улыбчивую. Дурочка была совсем своя, к миру загадочного отца она принадлежала только именем.

Видевшие, как отправляется в путь младший Скиндер, сказали бы: делает он это без всякой охоты, хотя, кажется, ему льстило, что у него вон какой отец. Машина стояла посреди двора, поблескивая лаковыми поверхностями и посверкивая хромированными деталями. Машина была немецкая, и местные детишки рассматривали ее издалека, им казалось, что она даже без водителя внутри — начальство.

Буквально на следующий день после приезда Скиндера хлынули в тыл задумчивому мужицкому племени Советы. Всей своей силой.

Витольд Ромуальдович обнаружил, что Янина с ним не разговаривает. Живут они вроде по-прежнему: робит девка по хозяйству — и скотина досмотрена, и огород; на все поручения кивает, слова даже какие-то произносит, но при этом — чужая насмерть. Первая сказала отцу об этом Станислава: живет как мертвая — так примерно выразилась. В житейском обиходе Порхневичей не было манеры разводить длинные задушевные беседы, все про каждого и так понятно. Некоторые тайны, как у Станиславы со Стрельчиком, конечно, были у каждого, и уж какой тоскливый полонез звучал в ночной душе Гражины Богдановны, так и вообще трудно представить, но с Яниной творилось что-то другое. Она не проявляла видимой непокорности или злости, но это все в ней есть и ничуть не ослабевает. И таково ее отношение ко всему семейству, разве что кроме Василя. Василь чутче других к ней прислушивался и душевно следил. Именно он однажды ночью силой привел ее, перехватив почти у самых ворот дома Сахоней. Она не плакала, только впивалась ногтями в руку брату.

Витольд догадался. Спросил у Василя про раны на предплечье, когда тот мазал их керосином на кухне. Василь пожал плечами.

Витольд Ромуальдович пошел в комнатку Янины, она лежала лицом к стене. Сел на стул и довольно долго собирался со словами — рано или поздно ведь надо поговорить. Но чем дольше сидел, тем яснее понимал, что нельзя начинать разговор, когда большую часть того, что надо сказать, сказать никак нельзя. Тут не одна только родовая горделивая дурь Порхневичей мешает ее счастью. Есть и еще причины и тайны, только сейчас их никак не вложить в понятные слова.

Встал и молча вышел: мол, перемается, проплачется — хотя Янина не проронила ни слезинки, — уж слишком большого внимания требует начинающаяся вокруг заваруха. Неуловимое шатание всего и вся, неизвестно откуда идущее поскрипывание, смешки и угрозы и широкая тень поверх всего.

Умер старый Кивляк, словно ему здесь стало скучно и он собрался продолжить препирательства с Ромуальдом Порхневичем где-то «там». Кивляки и так были самыми проблемными арендаторами, а тут, среди неизбежных перемен, от них можно ожидать неизбежного и болезненного удара в бок. Война — стало быть, старые счеты списываются. Надо съездить к Захару, старшему из сыновей покойного. Витольд Ромуальдович долго готовился, перебирал кнуты и пряники и приходил к выводу, что, судя по всему, Кивляков ему не удержать, если они сами не захотят. Лучше не ездить — развернут с позором и шумом, и все тогда сразу же посыплется. Последний мужик покажет зубы.

Для начала навестил Сивенкова. Тот был в сомнении и печали. Местные мужики вроде по-прежнему ломали перед ним шапку, образно говоря, но за углом сбивались в кучи и бормотали что-то свое, безумное, якобы теперь всем будет другая жизнь, на чистом свином сале. Сивенков внешне выражал верность Витольду, только очень вздыхал и сомневался, удастся ли сберечь и склады, и остальное и заставить мужиков платить, когда придет время. Ведь урожай — вот он, бульбу уж копают, и пока ведь ни одной подводы на барский погреб. Было понятно, что Сивенков от своего страха ненадежен, никогда не был героем, а теперь еще и постарел. Сидел смурным сторожем при турчаниновском Колизее и кручинился.

Вернулся Михась из города — лавки пока никто не тронул, но все считают, скоро тронут. Одна радость: Веника (в свое время отправленного в город по следам его дядьки Генади, съеденного, как и положено, грудной болезнью) перевели в приказчики из мальчиков на побегушках. Работники-поляки подались кто куда, места освободились. Только какая радость получить командование в такое время? Оно только на время.

Дело шло к ноябрю, когда вдруг стук в ворота.

Отворяйте.

Прибежал Михась.

— Кто там?

— Дядька Захар.

Разговор получился неожиданный. Старший сын старого непримиримого Кивляка — одногодок Витольда — приехал с выражением своей угрюмой верности и требованием, чтобы Витольд как-то взял ситуацию под управление. «Мы» тебя поддержим всячески, только придумай какую-нибудь узду на наглеющего мужика. Ходят бурчат, глядят искоса, того и гляди, начнут все делить. Арендатором Кивляк был по отношению к Порхневичам, но в глазах всех прочих мельник считался хозяином и захребетником. И это плевать, что труд на мельнице самый адский. В минуту опасности Захар сделал неизбежный выбор.