Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Ваш отец и муж Андрей.

Своего Ужка давно не видал; говорят, он очень вырос, избалован и сама прелесть. Наша здешняя козочка растет и начинает удирать с глаз долой.

24 июня 1915 г.

Дорогая и ненаглядная моя Женюрка!

Сижу в своем убежище и начинаю беседу со своей женкой. Убежищем, если не знаешь, называется землянка (это обстоятельно передай молодым нашим людям, для новой темы в их войне) с толстой присыпкой к стороне противника, чтобы укрыться от его артиллерийского огня, главным образом от шрапнели и вообще полевых орудий. В 200 шагах отсюда моя халупа, в которую проведены телефоны и где мой штаб, т. е. я и мой начальник команды связи. Сейчас я сижу в убежище потому, что здесь прохладно, а в «штабе» – душно, а вообще-то сейчас у меня на фронте тишина и люди отдыхают: моют белье, чинятся, вычесывают вшей, пишут письма и вообще ведут дела своего скромного солдатского обихода. Достигнуто это тем, что ночью мы выбили противника из деревни, что лежит в двух верстах от нашей позиции, и тем отбросили от нас еще на 2–3 версты; теперь он не может достать нас своей артиллерией (трудно по условиям местности ему пристреляться), не говоря уже про винтовку. Пробовал отбить деревню, – не даем. И лежит он теперь в окопах без воды на солнцепеке. Ночью их одиночные люди пробуют ползти к воде, но на них устраиваются разные облавы, и, напившись воды, они к себе уже не попадают.

В этой же деревне (когда она еще принадлежала противнику) мы «залапали» доктора; он в этот день только что был произведен в свой первый чин и хотел приготовить товарищам обед, увлекся этой операцией и был захвачен моими разведчиками… Он сам смеялся потом над своей неудачей и вообще оказался очень болтливым человеком, с очень розовыми очками на носу: «Дарданеллы никогда не возьмут», «турки выставят до 2,5 милл. народу», «итальянцы дальше не продвинутся, вообще об них у нас никто не думает», и все в таком роде, вне условий географии или статистики. Он убежден, что в июле будет всему конец, так как «все страшно устали». И он испытующе посмотрел на меня. Я ему сказал: «Год мы отвоевали, и пока воевала у нас только пехота, а теперь начинает войну весь русский народ». Он был озадачен, и на его беспечно-молодом лице пробежала тень глубокого и грустного недоразумения.

Ходил в халупу обедать. Меню сегодня: щи зеленые, руб[леные] котлеты и язык, катушки с вареньем внутри (повар называет это каким-то хитрым наименованием, которое Афонька (подающий на стол) так перековеркал, что франц[узское] слово, протеснившись чрез такие двери, потеряло всякий свой запах). Мы едим очень хорошо, при мне прекрасный повар (старший повар лучшей гостиницы в Екатеринославле), продукты находим, при кухне следуют две дойных коровы. Когда я со штабом попадаю в слишком большую огневую переделку, то мне становится жалко людей и я разрешаю им держаться в верстах 2–3 сзади; пищу приносят в сумерки, кое-как ее отогреваем и едим… Но такие случаи – крайнее исключение, когда кроме повара меня покидают и другие ближние: батюшка, адъютант, командир нестр[оевой] роты, доктора, и я остаюсь с моими: начальником команды связи и заведующим оружием. Я смотрю на уход сквозь пальцы, понимая, что при резкой обстановке все они все равно не работники, а успокоившись в обозе и видя, что мы целы, они понемногу один за другим к нам вернутся. Вообще, строгие приказы на войне – дело небольшое, глас вопиющего в пустыне, больше значит личный пример, шутка (даже язвительная), толкование обстановки (в смысле успокоения), вразумление…

Вчера я выслал тебе на Петроград 480 рублей, о получении пиши. Что ты получила из Каменца 800, из твоего письма знаю. Сегодня получил кипу твоих писем (с этого и хотел начать письмо, да заболтался), последнее от 19.VI с карточками; ревущая Ейка – сам восторг; мальчики как будто худоваты. Тащи их почаще в зелень, сады… что ты, впрочем, и делаешь.

14-го ранило моего нач[альника] ком[анды] связи Фокина, теперь у меня новый – Дементьев. Ходили мы по одному и тому же двору, он был в шагах 40–50 сзади. Меня обдало только комьями грязи, а его – там позади – ранило в ногу; рана легкая, недели на 3–4 лечения. По-видимому, некоторые из моих писем до тебя еще не дошли. Что я кончил Леонардо, я писал тебе раза 2–3. Писал эти дни реже, но 2–3 раза в две недели все же писал. Давай, моя золотая и драгоценная, твою рожицу и малых; я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Относительно письма из Екатеринослава история такова: у Пантел[еймона] Алексеевича (Антипин) есть меха (муфта и боа), которые он оставил в Ек[атеринослав]е. Зная, как моя детка любит такие вещи, я предложил П. А. мне их уступить и приказать направить прямо на Петроград, но дама, у которой он их оставил, сочла нужным написать тебе сначала. Напиши ей, чтобы она тебе выслала, и пиши мне, что они собой представляют и какова их ценность. Доктор берет за них, по-видимому, треть их цены.

Вместе с этим посылаю тебе вид моего убежища, нарисованного нашим художником, командиром 5-й роты. Видишь, это тип землянки, вход в которую находится в стороне от противника, а присыпка – в направлении к нему… Убежище тонет в хлебах и, будучи покрыто зеленью, совсем замаскировано от взора.

Завтра Дмитрий Иванович (худож[ник], фам[илия] Салтыкевич) нарисует и мою халупу, которую я перешлю тебе после.

Осип от кричащей Ейки в восторге, а также, по-видимому, доволен и скромным монашеским типом сидящей и работающей Тани.

Цел[ую], обнимаю и благословляю. Андрей.

26 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Сейчас посылаю тебе мой «штаб», т. е. деревенскую избу, в которой я помещаюсь с начальником команды связи и моими телефонами. По окраине двора идут окопы, в которых помещаются полковые разведчики. Это тоже нарисовано Д. И. Салтыкевичем. Постарайся, чтобы рисунок, как рисованный карандашом, не размазался; закладывай его папиросной бумагой или, как это делают, смочи молоком. Два дня тому назад я послал тебе рисунок моего «убежища», т. е. землянки, в которую я прячусь во время сильного артиллер[ийского] огня. Будет очень досадно, если рисунки не дойдут почему-либо до тебя. Сережа привезет тебе массу фотограф[ических] снимков. Если тебе захочется, некоторые из них (включая и посылаемые сейчас) опубликуй, поместив в иллюстрированных изданиях. Только не надо называть полк. Тебе, если захочешь, могут дать за это и деньги.

Вчера батюшка с присланным тобою образом прошел по окопам. Ребята по этому случаю приоделись и были страшно растроганы… некоторые плакали. В последние дни мне трудно было устроить какое-либо молебствие, и люди страшно по молитве соскучились. Все любопытствовали, откуда этот образ, и батюшка подробно все им рассказывал. Картина вышла трогательная. Полковой фотограф трижды снял ее, и я тебе потом пришлю ту, которая получше выйдет.

Повторю: 23–24 июня я переслал тебе 480 рублей на Петроград.

Полк[овник] Черкасов, которого ты, вероятно, помнишь по Туркестану и который командует одним из полков нашей дивизии, заболел нервным расстройством. Он и всегда был нервен, а тут вышла одна неудача: тяжелым снарядом убило у него священника, врача и много людей, и этот факт его окончательно доконал. Всё, с этим связанное, страшно интересно, особенно с точки зрения моих мыслей и взглядов, которых я держусь. Случай с Черкасовым – блестящее подтверждение таковых. Наша козочка начинает крепнуть и шалить, забавно наблюдать ее прыжки, легкие и пока неуклюжие.