Нити судьбы - Мария Дуэньяс

— Послушайте, дон Клаудио: вы сказали, что мне нужно работать, и именно этим я сейчас занимаюсь. Это приличное дело, не временное занятие и не прикрытие чего-то темного. Вы многое обо мне знаете: вам известно, почему я здесь, какие несчастья со мной приключились и что мешает мне уехать. Но вам ничего не известно о том, как я жила до всей этой истории, и сейчас, если вы позволите, я вам расскажу. Я родилась в бедной семье, мама растила меня одна. Своего отца, от которого получила деньги и драгоценности, сыгравшие для меня роковую роль, я узнала лишь несколько месяцев назад. В ситуации, которая сложилась в стране, он понял, что его могут убить, и захотел исправить ошибки прошлого: решил признать меня своей дочерью и выделить долю. До того дня я не знала даже его имени и не видела от него ни сентимо. Поэтому начала работать совсем ребенком — выполняла мелкие поручения, подметала пол, получая, конечно, жалкие крохи. Я была тогда не старше девочек из школы Вирхен Милагроса, которые недавно прошли по улице. Может, среди них и ваша дочь отправилась в школу — в этот мир монахинь, чистописания и латинских склонений, в котором мне не довелось побывать, потому что я должна была учиться ремеслу и зарабатывать себе на жизнь. Но вы не думайте, я не жалуюсь на свою судьбу: мне нравилось шить, у меня это хорошо получалось, я много трудилась, чтобы освоить мастерство, и со временем стала хорошей швеей. И то, что я оставила это занятие, произошло не по моей прихоти, просто так сложились обстоятельства: из-за неспокойной ситуации в Мадриде многие наши клиентки уехали за границу, ателье закрылось, и найти другую работу оказалось невозможно.

Я никогда ни во что не впутывалась, комиссар; вы же знаете: все, что произошло со мной в этот год, все эти преступления, в которых меня обвиняют, — злая ирония судьбы, последствия одного злополучного знакомства. Вы не представляете, сколько бы я отдала, чтобы этой встречи никогда не было, чтобы мне не довелось познакомиться с тем мерзавцем, но, увы, теперь уже ничего нельзя изменить, и мне придется расхлебывать все самой. Я знаю, что должна нести ответственность, и не собираюсь от нее уклоняться. Но поймите, я сумею решить свои проблемы, только если буду работать, и единственное, что я умею делать, — это шить. Закрыв мое ателье, вы подрежете мне крылья, потому что я не смогу заниматься ничем другим. Я уже пыталась найти какую-то работу, но из этого ничего не вышло. Потому я прошу вас только об одном: позвольте мне трудиться в моем ателье, не считайте меня преступницей. Поверьте, за аренду квартиры и мебель заплачено все до последней песеты, я никого не обманула и никому ничего не должна. На мое ателье деньги не посыплются с неба, но я готова работать не покладая рук, от зари до зари. Только позвольте мне делать это спокойно, я не доставлю вам никаких проблем, клянусь своей матерью, кроме которой у меня на всем свете никого нет. Когда закончится война и я заработаю достаточно денег, чтобы выплатить долг гостинице, я вернусь домой к маме, и вы никогда обо мне больше не услышите. Но сейчас, умоляю вас, комиссар, не требуйте от меня других объяснений и разрешите продолжать свое дело. Это моя единственная просьба: не душите меня, не губите мое ателье, которое только-только начинает вставать на ноги, потому что, сделав это, вы ничего не выиграете, а я потеряю все.

Комиссар молчал, и я больше ничего не добавила — мы просто смотрели друг другу в глаза. Я даже не ожидала, что смогу закончить свою речь спокойным и твердым голосом, не утратив невозмутимости. Наконец-то мне удалось освободиться от всего терзавшего меня столько времени. Внезапно я почувствовала полное изнеможение. Я устала от того, что мне пришлось вынести по вине бессовестного негодяя; от жизни в постоянном страхе. Устала от гнетущей меня вины, заставлявшей склоняться под тяжестью этого груза подобно бедным марокканским женщинам, которые, медленно волоча ноги, согнувшись и закутавшись в покрывала, тащили на спинах хворост, финики, детишек, глиняные кувшины и мешки с известкой. Я устала от страха, унижений и мытарств в чужой стране. Я была измучена, обессилена, истощена, но готова бороться, чтобы выбраться из затянувшей меня трясины.

В конце концов комиссар нарушил молчание. Он поднялся с кресла, я последовала его примеру и поправила юбку, тщательно разгладив образовавшиеся складки. Дон Клаудио взял свою шляпу и повертел ее в руках, сосредоточенно разглядывая. Это была уже не та мягкая летняя шляпа, которую я видела на нем несколько месяцев назад, а осенняя фетровая темно-шоколадного цвета, и он крутил ее с таким видом, будто хотел получить какой-то ответ. Перестав теребить шляпу, комиссар наконец заговорил:

— Хорошо. Я согласен. Если против вас не всплывут явные улики, я не стану раскапывать, каким образом вам удалось раздобыть деньги на все это. Так что можете работать спокойно и заниматься делами своего ателье. Я не стану вас беспокоить. Может быть, все действительно наладится, и это избавит от проблем нас обоих.

Дон Клаудио больше ничего не сказал и не стал ждать моего ответа. Произнеся последнее слово своей краткой речи, он кивнул мне на прощание и направился к двери. Через пять минут в ателье пришла фрау Хайнц. Я потом так и не вспомнила, какие мысли роились в моей голове в тот промежуток времени, отделивший один визит от другого. Мне запомнилось лишь, что, когда немка позвонила в дверь, я пошла ей открывать с ощущением, будто с моей души свалился огромный камень.

16

Этой осенью у меня появились и другие клиентки — в основном богатые иностранки: расчет Канделарии оказался верным. Немки. Несколько итальянок. Были и испанки — главным образом жены предпринимателей, поскольку для чиновников и военных времена стояли слишком неспокойные. Богатые красивые еврейки из сефардов, говорившие на своем мелодичном языке хакетия, произнося странные и непривычно звучащие испанские слова.

Ателье постепенно завоевывало популярность, о нем стали говорить в городе. Клиенты приносили мне деньги: новые песеты, французские и марокканские франки, монеты «хасани». Все это я хранила в небольшом сейфе, спрятанном под замком во втором ящике моей прикроватной тумбочки. В последний день каждого месяца я относила деньги Канделарии. Она откладывала стопку песет на повседневные расходы, а остальное, компактно свернув, ловко прятала на груди. Неся выручку за месяц на своем пышном теле, Канделария мчалась в еврейский квартал в поисках менялы, у которого можно было выгодно обменять деньги. Через некоторое время, тяжело дыша, она возвращалась в пансион и вытаскивала из того же тайника на груди скрученные в трубочку британские фунты.

— Это надежнее всего, детка, надежнее всего; эти англичане — самые хитрые. Песеты Франко мы не будем копить, потому что, когда он со своей армией проиграет войну, эти бумажки не сгодятся даже на то, чтобы ими подтереться. — Потом она делила деньги согласно уговору: половина — мне, половина — ей. — Дай нам Бог никогда не бедствовать, детка.

Я привыкла жить одна, спокойно, без страхов. Заниматься своим ателье и рассчитывать только на себя. Я много работала и мало отдыхала. Объем заказов не требовал дополнительных рук, я справлялась сама. Но для этого ни минуты не сидела без дела: постоянно что-нибудь придумывала, кроила, шила или гладила. Иногда я выходила из дому, чтобы выбрать ткани, заказать обтяжку пуговиц или купить катушки с нитками и застежки. Больше всего мне нравилась пятница: в этот день я ходила на площадь Испании — марокканцы называли ее «Федан», — чтобы полюбоваться великолепным зрелищем, когда халиф, направляясь в мечеть, выезжал на белом коне из своего дворца, под зеленым зонтом, в окружении мавританских солдат в удивительной форме. Потом я прогуливалась по улице, уже переименованной в честь генералиссимуса, доходила до площади Мулай-эль-Мехди и проходила мимо церкви Нуэстра-Сеньора-де-лас-Викториас, которую война наполнила трауром и молитвами.