Немецкий снайпер на Восточном фронте. 1942-1945 - Йозеф Оллерберг

Я отчаянно просматривал русские позиции, но они оставались скрытыми и недоступными для стрелкового оружия. Присутствие русского снайпера означало, что другая попытка спасти товарищей была безнадежной. Только благодаря своей удаче второй стрелок смог вернуться обратно невредимым. Тем временем крики и стоны раненых затихли, и смерть забрала их. Всех, кроме одного, которому, как пехотинцы уже знали по опыту, пуля попала в почки. Его стоны и агония затихали лишь на короткие промежутки, когда он впадал в беспамятство. Но он отчаянно цеплялся за жизнь и за надежду на спасение. И какие бы чувства ни испытывали бойцы патруля, глядя на него, его нельзя было спасти, не рискуя новыми жизнями. Через некоторое время стоны затихли, и мы услышали слабый голос раненого, просящий о помощи. Он поднял руку, моля нас об этом. Через несколько секунд его руку оторвало выстрелом из русской снайперской винтовки. Окровавленный обрубок, словно сломанная ветка, продолжал раскачиваться в воздухе. Русский снайпер явно стремился преподать немецким пехотинцам урок ужаса.

И снова раздались стоны. Сержант подозвал меня к себе, положил руку мне на плечо и серьезно посмотрел на меня:

— Я не могу приказывать тебе, а могу только умолять. И я знаю, что то, о чем я прошу, очень непростая вещь, но я умоляю тебя: избавь нашего товарища от мучений точным выстрелом. Ты единственный, кто может сделать это с такого расстояния.

Я всегда боялся, что окажусь в такой ситуации. Я часто видел, как русские убивали своих раненых товарищей, лежавших на нейтральной территории. Но подобные действия с немецкой стороны были крайне редки, поскольку подобные систематические убийства серьезно деморализовали бы их бойцов. Это было неписаным законом Вермахта: всегда спасать раненых, если это возможно. Единственным исключением было убийство из милосердия по просьбе самого раненого в безнадежной ситуации. Я содрогался, когда видел такое в течение нескольких последних месяцев, когда тяжело раненные солдаты, которых невозможно было нести за собой, умоляли своих товарищей, чтобы они убили их и положили конец их страданиям. При этом можно было не сомневаться, что оставленных позади бойцов будут пытать и убьют советские солдаты, поскольку было смешно рассчитывать, что штурмовые войска врага окажут им какую-либо помощь.

Я все еще колебался, но остальные бойцы давили на меня, чтобы я сделал то, о чем попросил сержант.

— Давай, мужик, сделай что-нибудь. Ты не можешь оставить его так. Черт, ну помоги же бедняге.

Неохотно и ощущая угрызения совести, я установил свой карабин на скрученную плащ-палатку. Расстояние составляло около восьмидесяти метров, но голова раненого была скрыта травой, а его тело частично было закрыто неровностями земли и несколькими большими камнями. Я постарался тщательно прицелиться, но дрожал от мысли о том, чтб вот-вот совершу, и меня все сильнее охватывало волнение.

Я вдруг осознал чудовищность и абсурдность войны, неизменную бесцельность убийств. Борьбе внутри меня пришел конец. Но теперь обезличенность цели не могла исцелить мою совесть, я впервые испытал настоящую внутреннюю боль от своего ремесла. Я ощутил неизмеримое сострадание к тому немецкому бойцу, которого должен убить, но иного выхода не было. Война подчинила мои принципы себе. Как и многие другие мои товарищи, я был полон искреннего патриотизма и выполнял свой долг. Ради него я отказывался от своего будущего спокойствия и впускал в себя то, что никогда не смыть из памяти. Но я не мог ослушаться голоса своего долга.

Эти мысли прокрутились в моем сознании за считаные секунды, которые однако показались бесконечностью мне самому. После этого я принял единственное возможное решение: положить конец страданиям товарища. Я заставил себя успокоиться, зарядил свой карабин патроном с разрывно-зажигательной пулей, прицелился в дергающуюся голову и начал ждать, когда представится шанс для точного выстрела. Тело раненого вдруг одеревенело, и его крик перешел в хрип. Голова раненого была неподвижной. Перекрестье прицела остановилось на ухе умирающего, и с легкой дрожью пальца я нажал на спусковой крючок. Голова моего товарища разорвалась с фонтаном крови, и повисла напряженная тишина.

Русские бездействовали. Очевидно, они не ожидали такого развития событий и решили, что им безопаснее оставаться на своих местах. Мы воспользовались этой передышкой, чтобы отойти без потерь. Никто не произносил ни слова, и никто не смотрел друг на друга. Безмолвные и подавленные пехотинцы отползали, но каждый из них испытывал облегчение оттого, что ему не пришлось сделать то, что сделал я. Именно снайпер в таких случаях делает то, что так необходимо, а потом расплачивается за это конфликтом внутри себя и тем, что его товарищи перестают смотреть ему в глаза.

Несколько последующих дней группа продолжала искать окруженных бойцов, которые нуждались в их помощи. Однако наше поражение на перевале, которое, по сути, было всего лишь одним из жестоких эпизодов войны, осталось со мной, чтобы преследовать меня до конца моих дней.

Вскоре после возвращения мне было приказано сопровождать другой патруль, разыскивающий отрезанный отряд. К этому времени положение линии фронта стало еще более неопределенным, и нам приходилось пересекать по дороге минные поля. Днем раньше группа, двигавшаяся первой по этому маршруту, расчистила узкий путь через мины и отметила его небольшими палочками. Но, несмотря на это, мы ощущали себя скованными и ползли по нему, едва касаясь земли и задерживая дыхание.

Примерно через полтора часа группа пересекла минное поле и начала осторожно двигаться по подлеску. Бывалые бойцы, которые были среди нас, успели научиться чувствовать землю, оказывавшуюся под ними, и умели предвидеть надвигающуюся опасность. Поэтому передовой караул патруля уже был настороже, когда мы неожиданно достигли еще одного минного поля, через которое на этот раз проходила низко натянутая проволока. Стоило бойцам задеть ее, и это незамедлительно привело бы к взрыву. Подобная организация минного поля всегда означала, что по соседству позиции русских. Осторожно используя каждое возможное прикрытие, патруль постарался обойти минное поле, но это оказалось гораздо более сложным и потребовало больше времени, чем мы ожидали. Вскоре наступили сумерки, и нам пришлось отступить, поскольку передвижение в темноте вблизи минного поля было крайне опасным. Но перед этим командир патруля захотел осмотреть обстановку с соседней вершины холма. Он махнул мне, чтобы я пошел с ним.

Оказавшись на холме, мы получили отличный обзор хорошо оборудованных русских позиций. Пока мы просматривали их через бинокли, я вдруг заметил движение в кустарнике в двадцати метрах от позиций и разглядел в сумраке бледное пятно. Всмотревшись в него, я увидел, что это сидящий на корточках русский со спущенными штанами, который решил облегчиться.

— Йозеф, ты тоже видишь это? — прошептал мне сержант. — Иван присел на корточки и справляет большую нужду. Если ты сможешь подстрелить его, других охватит должный страх. Они думают, что мы совершенно в другом районе. Я вернусь к остальным. Оттяни свой выстрел настолько, насколько это возможно, а затем следуй за нами.

Сержант исчез, и я поймал русского в перекрестье прицела. "Дай ему просраться, он это заслужил", — сказал я себе. Неожиданно мне в голову пришла циничная и одновременно комичная рифма: "Пока ты посрешь, от пули умрешь!" Таково остроумие на войне.