Господа офицеры - Сергей Зверев

— Вам придется подождать еще некоторое время, эфенди Махмуд. Я понимаю ваше недовольство и принимаю ваш упрек, — вслух произнес немец бесцветным голосом, стараясь, чтобы по выражению его лица не было заметно, что он испы — тывает совсем другие чувства. — Я приложу максимум усилий, чтобы исправить ситуацию, но пока что предлагаю сократить количество снарядов, выпускаемых в течение дня.

— Если в самое ближайшее время вы не представите мне координаты важнейших узловых пунктов русской обороны и хотя бы схему общей диспозиции их частей и подразделений, я вообще прикажу прекратить обстрел, — самым решительным тоном произнес Киамиль-паша. — Нечего смешить неприятеля. Это все равно, как если комаров ятаганом рубить.

Турок слегка злорадствовал: вот ведь и у хваленых немцев далеко не все получается! Пусть-ка герр Вильгельм фон Гюзе поумерит спесь, а то задирает нос и ведет себя, точно великий визирь.

В этот момент из-за окна донесся рокот самолетного мотора.

Выйдя из вагона, Киамиль-паша и фон Гюзе подняли глаза к небу. Да, звук им не померещился: со стороны озера к позиции «Большой Берты» приближался «Фарман» с черными двуглавыми орлами на нижних плоскостях.

Генералы Юденич и Огановский, не зная в точности, что произошло с отрядом Голицына и жив ли сам поручик, решили еще раз послать на воздушную разведку аэроплан. На этот раз «Фарман» пилотировал другой пилот, первого неожиданно вызвали в Тифлис, с ним желали побеседовать офицеры контрразведки фронта, подчиненные графа Канкрина. И сам Юденич, и авиатор были удивлены таким неожиданным интересом столь специфического ведомства…

Сегодня перед воздушным разведчиком была поставлена более сложная задача: провести пробную бомбежку, но так, чтобы ни в коем случае не зацепить лагерь, где неизвестно кого содержат. Сбросить одну бомбу, — бомба представляла собой обычный снаряд для трехдюймовки с простейшим взрывателем контакно-ударного действия, — и посмотреть, как среагирует на это турецкая охрана и обитатели лагеря. На основании этой реакции можно будет делать какие-то выводы и предположения и строить дальнейшие планы.

Фон Гюзе и Махмуд Киамиль-паша, укрывшись под бетонированной полусферой, усиленной броневыми листами, продолжали наблюдать за русским аэропланом, который снижался, описывая все более узкие концентрические круги.

Меж тем в лагере русских военнопленных происходило что-то странное. Все его обитатели вышли из барака наружу, на плац. Головы русских офицеров оказались закручены какими-то тряпками. Сверху, из кабины аэроплана, это безобразие, на скорую руку изготовленное из лоскутов русской военной формы, вполне можно было принять за некое подобие чалмы.

Пленные дружно и разом стали на колени, повернувшись лицом к востоку. Они изображали правоверных магометан, вот только возносили к небесам христианскую молитву, призывающую Всевышнего даровать победу над басурманами. Так ведь из аэроплана сверху не услышишь, и у пилота должно было создаться однозначное впечатление: группа людей, исповедующих ислам, исполняет обряд намаза, магометанской молитвы.

— Что это они делают? — от удивления брови Махмуда Киамиля поползли на лоб. — Что за странный цирк, что за кощунство?!

Немец, будучи по природе куда сообразительнее своего сегодняшнего начальника, немедленно догадался, в чем здесь дело:

— Я всегда говорил вам, что русские — это варвары, дикари, они ни в грош не ставят собственную жизнь. Но умны, этого у них не отнять. Они поняли, что мы прикрываем лагерем «Берту». Вот и устроили цирк, как вы изволили выразиться. Хотят обмануть своего соотечественника, что смотрит сейчас на них сверху. Пилот, по их замыслу, должен подумать, что содержащийся в лагере контингент — это, допустим, осужденные преступники, исповедующие ислам. Этих преступников, скажем, используют на тяжелых работах в прифронтовой полосе. Вот кто, дескать, находится в лагере, а вовсе не пленные.

— Неужели они хотят, чтобы пилот летательного аппарата сбросил бомбу?! Но… Ведь их самих разнесет в мелкие клочья, — в голосе и взгляде турецкого генерала читалось беспредельное удивление. — И потом, их инсценировка недостоверна: сейчас не время для намаза!

— Так ведь варвары, — пожал плечами фон Гюзе. — У них такое своеобразное представление о патриотизме и воинской чести. Глупость несусветная. Что до деталей вашей мусульманской обрядности, — немец не смог скрыть иронии, — поймите: русский пилот не муфтий, не кази, не шейх. Он тоже христианин. Подобные тонкости — время там для намаза или не время, — они не для него. Стоят на коленях, обратившись к востоку, люди в чем-то похожем на чалмы — значит, мусульмане. Я бы и сам так подумал. Нет, в сообразительности и хитрости русским не откажешь. Эфенди, распорядитесь, чтобы русский аэроплан обстреляли из всего оружия, что имеется в наличии. Нужно отогнать его! А то, неровен час, впрямь сбросит бомбу на малютку Берту… На русских мне трижды наплевать, но ведь и нам мало не покажется, если снаряд в казенной части сдетонирует!

Вильгельм фон Гюзе имел основания опасаться, он знал об одной конструктивной особенности «Большой Берты»: после выстрела ее казенник расширялся от тепла сгорающих в огромном количестве пороховых газов, и нужно было, не дожидаясь, пока казенник остынет, подавать туда новый снаряд. Иначе мог возникнуть опасный перекос. Отсюда непреложно следовало, что, покуда «Большая Берта» пребывала в рабочем боевом режиме, в казеннике гаубицы всегда находился подготовленный к выстрелу снаряд.

Штабс-капитан Левченко не ошибался, когда предполагал, что у турок должны быть пулеметы. Они имелись: два полустанковых «мадсена» бельгийского производства калибром в треть дюйма, укрепленные на шаровых турелях. Отличное оружие с прицельной дальностью около мили.

Вполне достаточно: русский аэроплан парил на вполовину необходимом для эффективной стрельбы расстоянии! Да, стрелять под углом более чем шестьдесят градусов к горизонту довольно сложно, но за рукоятками турельных пулеметов сидели не турки, а немцы. Их учили на совесть.

Пулеметные очереди вспороли воздух, и в корпусе «Фармана» появилась цепочка пробоин.

Пилот не стал дожидаться, пока пуля угодит в мотор, — такое при пулеметном обстреле с земли случалось сплошь и рядом. Он сбросил бомбу; снаряд разорвался саженях в семидесяти от колючей проволоки периметра и «Большой Берты». Затем «Фарман» заложил крутой вираж и скрылся за горизонтом.

— Посмотрите, эфенди Махмуд, как они радуются, — Вильгельм фон Гюзе указал кивком на лагерь русских военнопленных. — Довольны тем, что вызвали огонь на себя. Говорил же я вам: варвары и дикари…

Да, горные тропы — это что-то особенное, без привычки идти по ним очень трудно. Голицыну все время казалось, что вот сейчас они упрутся в тупик, в неприступную стену, в нагромождение скал, но неожиданно открывался новый проход. Армянский мальчик хорошо знал окрестные горы, проводник из него получился отличный.

Распадок, из которого был виден берег озера и ствол «Большой Берты», открылся неожиданно. Склоны распадка поросли густым буковым лесом, по дну его струился ручеек. Голицын прикинул, что, прячась за деревьями, можно скрытно подобраться к турецким позициям почти вплотную. Но группа, которая пойдет к «Берте», должна быть немногочисленной: так меньше шансов, что их заметят.