Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова

А разве мы с тобой не две птицы?! Разве мы не в небе с тобой?!

Нет. Пусти. Еще поцелуй! Пойду.

Зачем?! Разве крылья Мои, Мои хуже тех, накладных, что проволокой, нитками ветхими наутро прикрутят к тебе?!

Я слово сдержу. Обещала.

Что было после? Пелена, туман. Оторочка снега на черной, страшной и чужой юбке. Дарима не помнила пасть дома, поглотившую ее возвращенье; ощупью она нашла дерево двери, впала в пространство пыли и пустоты, как монета во всепожирающий ящик посмертной повозки. Одна Белая Тара могла спасти ее. Праздник Цам ждал своего часа. Может, ей устроить пожар? Все поджечь вокруг – скорбный дом, лодки стола и стульев, утлую утварь? Сгорит и верблюжья кошма, и спящий на кошме. Мужчина ворохнулся, простонал, перевернулся. Она отползла подальше, в угол. Глядела на него воробьиными, бирюзовыми во тьме глазами. Как будут ее наряжать? Что за костюм ей уготовили? Что, если он ей не впору придется? Что, если она не удержится на широких крыльях в широком, полном ветров и туч небе и камнем упадет в подставленные ладони земли? Ее выбрали, чтобы принести в жертву? Чтобы посмеяться над ней? Она всегда так хотела стать Птицей. Она могла бы умереть в полете, крича от ужаса и радости. Но теперь ей ее жизнь драгоценна.

Драгоценна потому, что Ему нужна ее жизнь.

Они не простились никак; им незачем было прощаться, ибо Он был в ней, а она – в Нем.

И страшно, страшно было Дариме рассвета, Белая Тара внутри родового медальона молчала, тихо улыбалась. Она впервые видела, как мала земная жизнь. Она видела со стороны – так голубь в зените видит плывущую под белым брюхом землю – свою маленькую, тихую, молчаливую жизнь в страшном чужом городе. Почему жизнь так мала? И почему она такая, а не другая? Кто Он, встреченный ею на вьюжном перекрестке? Почему Он взял ее малую жизнь в руки, как птицу? Ей предлагают превратиться в птицу. Какое нежное воплощенье. Ведь это надо ладить к рукам, к локтям крылья, ременную и железную арматуру, липкую чешую перьев, сети, доски, крючки, ленты. Ее самое поймают, как птицу, в ловушку – в мечту о птице. Она будет птица-кукла, птица-игрушка. А она так хочет улететь по-настоящему.

Будда, Будда Великий, принц Гаутама, отшельник Шакьямуни, как боится она. Правду говорят: женщины – куры или козы, а может, и овцы. Так все трясется в ней, прыгает. Куда ее поведут? Это только название такое, праздник, а на самом деле это жестокий древний обряд. Там, наверное, убивают, разделывают, варят и едят свежее мясо. Она видела в городе на темных улицах людей с лицами мясников. Жрецы никуда не исчезли отсюда. Женщина, овца и курица, дана им на заклание.

А она не овца. У нее будут крылья. Хорошие крылья. И она улетит.

Улетит от мужчины с бугристой спиной. От ледяного молчания. От страшного чужого города.

Улетит к Нему.

Она будет лететь над землей, глаза у нее острые, молодые, и без труда она увидит Его, различит в черной муравьиной толпе, ринется к Нему вниз без оглядки, Он раскинет руки и поймает ее, и ляжет ей на спину, жилистый, жесткий, невесомый, родной, и губы Его будут гореть у нее над замерзшим на ветру ухом – небесным огненным шепотом, и вцепится Он ей в узкие плечи как можно крепче, и они оба – крыла сильны и широки – поднимутся так высоко, как сможет выдержать их яростно закипающая кровь. Они будут долго лететь. Потом устанут и упадут в синие снега у чистого озера, и Он будет ходить по воде и по льду, как если б у Него тоже были пришиты крылья, и веселить ее. Они будут кипятить воду в котле на костре, ловить подо льдом рыбу, варить уху, есть из котла одной ложкой, жить одной жизнью. Если Он замерзнет, она укроет Его своими волосами, обовьет смуглыми руками, прижмется лбом и чревом. Она вберет Его, зачнет Его и родит. И сброшенное крыло, чтоб не был холоден терновый снег, они подложат под себя, другим накроются. Уснут. И во сне она будет петь Ему все птичьи и человечьи песни земли, выжженной родины далекой.

Стекла стали розоветь. Мужчина храпел надсадно. Дарима, коленопреклоненная, сделала еще несколько поклонов. Белая Тара молчала. Дрожь, как звуки быстрой колючей музыки, забила ее изнутри. Извне, с черной улицы, долетало гудение вонючих повозок. Мигали фонари, трещали искры под проводами. Люди спешили на ненавистный, тяжкий труд. Небо розовело все сильнее и нестерпимей. За порогом застучали шаги. Вошли без звонка, пнув ногой незапертую дверь.

“Идем, – сказал тот, что стоял ближе всех к ней, возвышаясь раскосой горой над свалявшейся кошмой, – утро уже наступило. Ты должна успеть умыться, одеться Птицей, умаститься благовониями. Наши женщины помогут тебе”.

Будда, Будда праведный Сиддхартха, а где же будет греметь сам праздник Цам? На крыше большого дома, самого высокого в городе. Не холодно ли там будет народу? Нет, народ привычный. В наших широких пустынях дуют ветры жесточе, морознее. Как же мне быть, о Белая и Зеленая Тара, неумыта ведь я, не успела расчесать волосы. Брось. Все чепуха. Иди сюда. Мы теряем время.

Они схватили ее поперек живота, как овцу, и понесли. Мужчина даже не проснулся. Последний, кто уходил, ткнул его носком сапога в грудь, в подбородок. Он заворочался, слюна из угла рта потекла на кошму. Щелки глаз бессмысленно уперлись в волочащиеся по пыльному полу, исчезающие за поворотом косы Даримы.

Ее везли в грохочущей повозке, завязав ей глаза. Она молчала, не кричала, не билась. Она понимала – это ее родной праздник Цам. Это лоно, откуда она вышла. Она должна в него вернуться. А потом, что за страх? Откуда он? Ведь весь обряд, ей сказали, понарошку. Он быстро закончится. Ее оденут птицей, она немножко помашет в воздухе руками, облепленными тяжелыми перьями, ну и все. А потом будет много пооз, бастурмы, рисовой и змеиной водки, кислого лимонника и сладкой облепихи. И она будет есть родную пищу, облизывать пальцы, причмокивать и смеяться вместе со всеми.

Там, где резкий ветер грохотал о камни и железо, с ее глаз сдернули повязку.

Жесть крыши мягко подавалась под ногами. За печною высокой трубой, откуда валил черный дым, были свалены в кучу веселые цветные лоскуты, валялась маска птицы с длинным острым клювом и лежали два искусно, из множества перьев разных птиц, сделанных крыла.

Она испуганно посмотрела на страшный чужой город далеко внизу. На молчание крыльев. Беспомощно улыбнулась.

– Но я не могу! – крикнула она и показала пальцем на отрепья своей судьбы.

Вокруг засмеялись. Из чердачного люка на крышу высыпали широколицые девушки и угрюмые женщины, схватили Дариму, стали вертеть, мотать туда-сюда, накидывать ей на плечи тряпки, так и сяк. Растянули в разные стороны руки. Сухожилия едва не порвались. Одно крыло все никак не приделывалось, было очень тяжелым, срывалось с алюминьевых креплений и падало, и женщины с мрачным упорством вдевали ей занемевшую руку в отверстия и ремешки.

Через минуту все было закончено. На крыше, под порывами сырого зимнего ветра, стояла Женщина-Птица – в белой тугой шапочке с приделанной к ней разящей палкой клюва, раскинув два крыла, и между перьями и перевязью ремешков уже нельзя было различить живой плоти мучительно напрягшихся рук.