1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Кхм, — кашлянул за ее спиной управляющий Семен Легасов — крупный мужчина лет тридцати пяти. Он пригладил пятерней свою нечесаную голову и сказал:

— Озимые пропали все почти, яровые вон под дождем гниют, скотина от ядовитого сена передохла, яблони град побил… Кхм…

Докки вздохнула. Ей давно нужно было приехать сюда — еще в прошлом году, когда пошли жалобы на Легасова, но она все откладывала и откладывала свой приезд, надеясь, что ее письма заставят управляющего более ответственно относиться к своим обязанностям. И сейчас, вместо того чтобы столько времени провести в Вильне, с немалым раздражением на себя думала Докки, ей следовало сразу отправиться в Залужное и разобраться с делами поместья.

Царящие здесь разруха и грязь подтверждали, что управитель неспособен навести самый простой порядок, сравнение отчетов, полученных от Букманна, с учетными книгами показало, что ее нагло обворовывали, разговор со старостой деревни не оставил никаких сомнений в немилосердном обращении Легасова с крестьянами и полном пренебрежении к их нуждам.

— Вы уволены, — сказала она Легасову. — Собирайте вещи, и чтобы завтра вас здесь не было.

— Но как же, барыня?! — искренне удивился он. — Не покладая рук я здеся тружусь, а вы приезжаете и мне с бухты-барахты такое заявляете? Так не пойдет…

Легасов с самого ее приезда решил, что с барыней будет легко справиться. В Петербурге при устройстве на службу он держался почтительно и даже подобострастно; теперь в его голосе слышалось пренебрежение. Всем своим видом и поведением управитель выказывал презрение к умишку молодой женщины, ничего не понимающей в серьезных делах.

— Вам, барыня, головку-то забивать хозяйственными хлопотами не пристало. Заботы — это для мужиков, а для вас ленточки да наряды — на балах там красоваться, али еще где, — заявил он, едва она приехала в Залужное. — Передохните здеся чуток — да в столицу, к дамочкам-кавалерам.

Докки молча слушала его, проходя по дому — грязному, обветшалому, с заляпанной жирными пятнами мебелью, закопченными потолками и паутиной во всех углах. Барскую спальню занимал сам Легасов вместе с ключницей — крепкой румяной деревенской бабой, визгливой и наглой. Неохотно, считая комнату своей, они были вынуждены уступить ее баронессе, и слугам пришлось изрядно потрудиться, наводя там порядок.

Запущенным оказался не только дом, но и приусадебное хозяйство. У построек протекали крыши, в стене конюшни зияла огромная дыра, сараи и амбар стояли с покосившимися воротами; разоренный сад, плодовник и заросший огород представляли и вовсе жалкое зрелище. В деревне царили нищета и разорение. Жалоб же на управляющего и ключницу поступило к Докки в эти дни немыслимое количество — и от дворни, и от крестьян, и от соседей.

— Как я рада, что вы приехали, баронесса, — говорила ей соседка Марья Игнатьевна — пухленькая пожилая дама в огромном накрахмаленном чепце, наливая чай из самовара. — Уж ваш-то Легасов что тут творит, такое творит… Давеча вон из моего пруда рыбу уволок. Пришел с мужиком, сеть забросил и карпов штук двадцать выловил. Мой пастух увидел, мне и доложил. Карпов-то не жалко — я всегда по-соседски поделюсь, но он же тайком вытащил, будто свое. И сосед наш — Дворов Захар Матвеич жаловался. Мол, у него все яровые Легасов лошадью потоптал. По дороге крюк надобно делать, так ваш управитель напрямик, прямо по полю ездил. Куда ж такое терпеть?

Староста деревни, сжимая шапку в огромных натруженных ладонях, исподволь завел разговор, что управляющий отбирает последнее, крестьян палками колотит, а его самого по «роже отмордовал» не единожды и ни за что.

Докки пришла в ужас от увиденного и услышанного, и теперь, набрав достаточно доказательств злоупотреблений Легасова, вызвала его в библиотеку, чтобы объявить свое решение. Не ожидавший увольнения управляющий в который раз начал ссылаться на неурожаи, на ленивых мужиков, недоброжелательных соседей и временные трудности, а в итоге намекнул, что может по-своему ублажить барыню, верно, соскучившуюся по мужской ласке. Докки ожидала чего-то подобного, замечая, какими бесстыжими глазами посматривал на нее Легасов эти дни. Он отпускал в ее адрес двусмысленности, при случае пытался до нее дотронуться или к ней прижаться. Она злилась, но молчала, демонстративно не обращая внимания на его поползновения, думая, что он не осмелится делать ей непристойные намеки. Теперь же, вспыхнув от негодования, Докки велела ему сей же час убираться вон, если он не хочет попасть под суд за воровство.

Вскоре Легасов был выдворен из поместья, и Афанасьич лично проследил, чтобы получивший отставку управляющий вместе со своими вещами не прихватил чего лишнего. Ключница поголосила, но быстро успокоилась, обозвав бывшего полюбовника пройдохой и «чертом окаянным», Докки же закрылась в библиотеке и рассеянно уставилась в бумаги, перед ней лежавшие.

«Я совсем не разбираюсь в людях, — думала она. — Жду от них порядочности, а получаю противное. С мужчинами и вовсе не знаю, как себя вести. Как это все неприятно и гадко!»

Она встала и вновь подошла к окну, зябко обнимая себя за плечи и всматриваясь в затянутую низкими тучами даль. Снаружи заморосил мелкий дождь, тихо застучал по стеклу, забрызгивая его крохотными тусклыми капельками, которые сделали расплывчатыми двор, постройки, кусты и деревья, и серое хмурое небо… Сами капельки тоже расползлись в мутные пятна, и Докки поняла, что это слезы, вдруг набежавшие на ее глаза, превратили окружающий ее мир в одно неясное, невразумительное и безжизненное пространство.

Возбуждение от лихорадочного побега из Вильны, похожего на мятеж, через несколько часов дороги сменилось безотрадной тоской, не оставляющей ее с тех пор ни на минуту. Докки почему-то полагала, что время и расстояние, смена обстановки и новые занятия помогут ей обрести прежнее спокойное состояние духа, но этого не происходило, отчего она впадала в еще большую меланхолию, которой не было видно конца и которая засасывала ее в какой-то беспросветный омут. В имении было много дел, но она не могла отдаться им в полной мере, мыслями постоянно возвращаясь к ссоре с родственницами, к неприятной и нелегкой ситуации, сложившейся в Вильне вокруг нее, и к Палевскому, который был не меньшей, а, может быть, даже самой большой болью.

Все это время она пыталась разобраться в случившемся, чтобы понять, каким образом она умудрилась попасть в такую переделку — благодаря ли собственной опрометчивости, глупости и бесхарактерности, или то была роковая цепь событий, которые шаг за шагом привели к плачевному концу изначально увеселительную поездку.

С родственницами было все более или менее ясно. Они привыкли использовать Докки в своих целях, и когда она случайно оказалась у них на пути, не замедлили ей на то указать, считая, что она, как всегда, покорно примет все упреки и поступит так, как они считали должным.

«Сама виновата, — самоедствовала Докки. — Я всегда им уступала и шла навстречу их просьбам, желаниям и требованиям, а они привыкли принимать это как данность. Но стоило мне поступить, как хочу я сама, да еще обзавестись парой поклонников, как последовала незамедлительная реакция, которую, в общем-то, следовало ожидать».