Слова, из которых мы сотканы - Лайза Джуэлл

Она немного помедлила, слегка приоткрыв рот после окончания своей речи и широко раскинув руки. А потом откинулась на спинку стула и рассмеялась.

Робин улыбнулась. Наконец-то все закончилось. Она почувствовала, как все плохое, подтачивавшее ее изнутри, уходит без следа. Она не спала со своим братом. Она не была извращенной дурой. Она была нормальной. Она была совершенно, абсолютно, великолепно нормальной.

– Ну, – продолжала Сэм, снова наклонившись к столу, – как ты теперь себя чувствуешь? Ты больше не сомневаешься?

– Нет. – Робин улыбнулась. – Но, пожалуйста, пообещайте мне одну вещь.

Сэм испытующе посмотрела на нее.

– Не рассказывайте Джеку. Пожалуйста, не говорите ему. Мне становится плохо, когда я думаю, что он узнает обо всех этих мерзостях, с которыми я носилась. Я просто хочу, чтобы у нас снова все было нормально.

Сэм улыбнулась и кивнула.

– Не беспокойся, – заверила она. – Твой секрет в надежных руках.

Полчаса спустя, после ухода Сэм, Робин первым делом позвонила Джеку.

– Прости меня, – сказала она. – Прости. Я психанула и вела себя как безумная. Но теперь я совершенно нормальная. Я скучала по тебе. Я люблю тебя. Сейчас я держу в руке ключи и готова приехать. Я еще могу переехать к тебе?

После секундного ошеломленного молчания Джек рассмеялся:

– Что, сейчас?

– Да, – ответила Робин и затаила дыхание. – Почему бы нет? Я могу собраться и быть у тебя к вечеру.

Джек снова рассмеялся.

– Вот это да, – задумчиво произнес он.

– Ты в порядке?

– Да, – ответил он. – Я велик и могуч. Просто я… Черт, я не знаю. Я так… Господи, даже не могу выразить это в словах. Я совсем отчаялся. Мне так не хватало тебя. Я думал… – Он помедлил и вздохнул: – Я думал, между нами все кончено.

Она улыбнулась и страстно подышала в трубку.

– Я ненавижу себя, – заявила Робин. – Просто ненавижу. И это… это была не я. Честно. Я так не поступаю. Но, с другой стороны, еще никто не предлагал мне жить вместе с ним.

– Это я виноват. Я понял это в ту же минуту, когда сказал о ключах. Я понял, что это слишком. Ты еще так молода. Мы лишь недавно познакомились. Я поступил по-идиотски.

– Нет! – воскликнула она. – Нет, ты не был идиотом. Это я была идиоткой, когда решила, что это не очень хорошая идея. Я была просто больной. Я потеряла шесть килограммов и теперь выгляжу ужасно. Но я люблю тебя, правда, люблю. Сейчас я начну собирать вещи. Увидимся через несколько часов. Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – рассмеялся Джек.

– Ш-ш-ш! Отпусти меня. Я люблю тебя.

– Я тебя люблю.

– Перестань говорить, что любишь меня! Это я тебя люблю!

– Я тебя люблю еще больше.

Она вздохнула:

– Ты победил. Скоро увидимся.

Она выключила телефон, положила его на кухонный стол и торжествующе улыбнулась. Потом попыталась перестать улыбаться, но ничего не вышло. Улыбка приклеилась к ее лицу. Робин обвела взглядом родительскую кухню, посмотрела на кремовую плитку с пурпурными виноградными гроздьями, на пузатые керамические банки с надписями «Чай», «Кофе» и «Сахар», закрытые пробковыми крышками, на магнитную доску объявлений, усеянную счетами от водопроводчика, записями на прием у стоматолога, квитанциями на тележки и автомобильные аккумуляторы, на створчатую дверь, увешанную старыми фартуками и ржавыми вилками для барбекю. Робин знала эту кухню с самого рождения. Кухня не изменилась ни на йоту, только закоптилась, выцвела и стала более захламленной. Но Робин изменилась. Не постепенно, не едва ощутимыми шажками, а за одну ночь после встречи с Джеком. И теперь эта перемена уводила ее прочь отсюда, прочь из Эссекса и из родительского дома. Теперь Робин была готова, готова стать взрослой. Готова для Джека.

Правда, это было нелегко, потому что где-то посреди суматохи и хаоса последних двух недель в ее мир попали два новых человека. Брат и сестра. Робин ничего не хотела знать о них. Она не испытывала интереса к этим людям. «Сестра» запросила информацию о ней. А теперь появился «брат». Он зарегистрировался только на прошлой неделе. Это был младший из двух братьев. И вот они проступили в черно-белом цвете: реальные люди, переместившиеся из царства призрачных теней в два измерения, в одном виртуальном шаге от того, чтобы предстать перед Робин со своими голосами и запахами, с достоинствами и недостатками, желаниями и потребностями. Она пыталась запихнуть их обратно в сундук своего прошлого, но они отказывались уйти, вырываясь наружу, как избыток одежды выползает из переполненного чемодана. Робин вдохнула жизнь в этих людей, и теперь, когда она сделала это, они отказывались умирать. Сестра. Брат. Схематичные, неопределенные, зловещие, как призраки.

– Что ты собираешься предпринять насчет них? – спросила мать вчера вечером.

– Ничего. – Даже отвечая, Робин понимала, что это неправда, как бы ей ни хотелось обратного.

Мать размешивала мясную подливку в чашке на кухонном столе, и Робин увидела, как мама глубоко вздохнула, подавляя естественную реакцию. Момент миновал, и мать снова принялась размешивать подливку. Она явно пыталась подобрать нужные слова.

– Ну что же, – наконец сказала мать и поставила подливку в центр стола. – Может быть, не сейчас. Может быть, потом, когда ты обустроишь свою жизнь.

Робин выслушала слова матери и сделала вид, что размышляет над ними, прежде чем ответить, осторожно, но с некоторым чувством:

– Да, может быть, немного позже. Возможно, уже скоро.

Разговор закончился, когда подали обед.

Он слышал ее где-то на заднем плане. Тихий, жалобный звук, как чириканье птички на подоконнике. Это поразило его. Дин никогда не слышал, как она плачет. Первый (и до сих пор последний) раз, когда он видел ее, она была немой из-за подключенных к ней трубок и аппаратов. Когда ее доставали из материнского живота, не было никаких раздраженных воплей, лишь скорбное молчание. Этот новый звук одновременно встревожил и ободрил Дина.

– С ней все в порядке? – спросил он у Розы.

– Да, все прекрасно. Просто она хочет, чтобы ее обняли. Правда, солнышко?

Он слышал, как Роза наклонилась ближе к жалобному звуку, потом в трубке раздалось шарканье и шипение; жалобные звуки прекратились, и Дин снова услышал голос Розы:

– Ну, ну, моя красавица. Вот, мой ангел. Так лучше, правда? Вот.

В тоне Розы скрывалось полдюжины других чувств, которые мог различить Дин. «Послушай, – говорила она, – это голос твоей осиротевшей дочери. Я много раз делала это раньше, и я справляюсь гораздо лучше, чем ты или твоя тщедушная мать. Послушай, как я это делаю, ведь это ты должен был успокаивать плачущего ребенка». Но другой контекст гласил: «Я не хочу видеть тебя возле этого ребенка, слышишь? Это мой ребенок. Ребенок моего ребенка. Ты потерял право на этого ребенка из-за своего безвольного и эгоистичного поведения в последние два с половиной месяца».