Величайшее благо - Оливия Мэннинг

class="p1">— Ну как же, прыгайте.

Софи в ужасе ахнула.

— Ненавижу вас, — сказала она. — Сразу же вас возненавидела. Вы жестокая женщина. Бессердечная.

Раздался грохот брошенной трубки.

— Мне надо идти, — мрачно сказал Гай. — Неизвестно, что она сделает, если я не приду.

— Если ты уйдешь, то, когда вернешься, меня уже здесь не будет.

— Ты ведешь себя абсурдно. Я ожидал от тебя большей рассудительности.

— Почему же?

— Потому что женился на тебе. Ты — часть меня. Я ожидаю от тебя того же, чего ожидаю от себя.

— То есть ты принимаешь меня как должное? Так, значит, ты глупец. Я не потерплю больше этих выходок Софи. Если ты уйдешь, уйду и я.

— Не веди себя как ребенок.

Он вышел в прихожую и стал натягивать пальто, но двигался как-то неуверенно. Собравшись, он замер в нерешительности, глядя на нее с тревогой. Она ощутила триумф: так он всё же осознал, что совсем не знает ее! — но подавила в себе это чувство и отвернулась.

— Дорогая! — Он вернулся в гостиную и обнял ее. — Если это тебя расстроит, конечно, я никуда не пойду.

— Но тебе ведь надо идти, — ответила она. — Я не хочу, чтобы ты всю ночь волновался из-за Софи.

— Что ж! — Он посмотрел в сторону прихожей, потом на Гарриет. — Я чувствую, что должен пойти.

— Я знаю, поэтому мы пойдем вместе, — сказала она, как и планировала с самого начала.

Входная дверь в дом была отперта, дверь в квартиру Софи подперла книгой. Услышав шаги Гая, Софи тихо и печально окликнула: «Входи, chéri». Гай открыл дверь шире, и Гарриет увидела, что Софи сидит в постели, набросив на плечи розовую шелковую шаль. На столике у кровати стояла фотография, которая во время визита Гарриет лежала лицом вниз. Это был портрет Гая.

Софи улыбалась, пусть и печально, и явно уже пришла в себя. Она склонила голову набок, хлюпнула носом и уже начала говорить, как вдруг заметила Гарриет. Ее лицо переменилось. Она повернулась к Гаю.

— Твоя жена — чудовище, — сказала она.

Услышав это, Гай рассмеялся, а Гарриет остановилась в дверях.

— Я подожду тебя внизу, — сказала она.

Минут пять она ждала в вестибюле, после чего вышла на улицу и быстро пошла прочь, не замечая, куда идет. Первые несколько сотен ярдов она не чувствовала ни холода, ни страха перед безлюдными улицами — ее несло вперед чувство обиды: после таких слов Гай всё же решил остаться с Софи и до сих пор был с ней.

Гарриет твердо решила не идти домой. Она обнаружила, что вышла на Каля-Викторией и шагает в сторону Дымбовицы, после чего спросила себя: что же дальше? В этой стране женщины почти нигде не появлялись без сопровождения, и ее появление в гостинице в этот час, без багажа, вызвало бы подозрения. Ей могли даже отказать в комнате. Она подумала о своих знакомых — Белле, Инчкейпе, Кларенсе, но ей не хотелось идти к кому-либо из них и жаловаться на Гая. Инчкейп проявил бы сочувствие, но не захотел бы вмешиваться. Кларенс неправильно бы ее понял. Куда бы она ни пошла, это было бы обвинением, выдвинутым против Гая. Она подумала, что для нее и Кларенса жизнь бесконечно сложна; они берегли себя — и ради чего? Гай же просто жил.

Размышляя о том, что в Кларенсе она увидела собственное желание убежать от жизни, она вдруг ощутила отвращение к самой этой идее. Она понимала, что вела себя с Софи наихудшим образом. Она не пыталась польстить Софи, не демонстрировала собственную уязвимость, не желала ее помощи. Она не открывалась ей, а ведь в этом случае Софи, оказавшись в сильной позиции, могла бы открыться ей в ответ.

Неужели ей действительно не хватает доброты? Неужели Софи была права, назвав ее чудовищем?

Она закрылась, а теперь оказалась не способна защитить себя. Она повернулась и медленно пошла обратно к дому Софи. Когда она подошла к нему, Гай как раз вышел наружу. Он взял ее руку и положил на свою ладонь.

— Ты была очень добра, — сказал он.

— Что произошло?

— Я сказал ей не глупить. Она такая же дурочка, как Белла, только гораздо более утомительная.

Часть третья. Снег

14

На Новый год повалил снег. День за днем он заполнял воздух — мягкий, молчаливый, неутомимый. Пешеходы были покрыты снежинками; впрочем, на улицу сейчас выходили лишь слуги да крестьяне. Автомобили ехали медленно, нащупывая дорогу во мгле. Когда снегопад утихал, сквозь пелену проступали окрестности цвета старого синяка.

Тех, кто сидел дома, тревожила тишина. Казалось, город перестал дышать. После нескольких таких дней Гарриет почувствовала себя окончательно похороненной в четырех стенах и вышла прогуляться, но снег валил так густо, что она заблудилась, и клаустрофобия охватила ее с новой силой. Она вернулась домой и позвонила Белле, которая предложила пойти в «Мавродафни», после чего заехала за Гарриет на такси.

После Рождества они продолжали видеться, и отношения, никогда не завязавшиеся бы в Англии, начали крепнуть. Гарриет привыкала к ограниченности Беллы и не обращала на это внимания. С Беллой было легко, хотя и скучновато, но Гарриет была рада, что посреди этого странного мира у нее появилась спутница из привычной жизни.

Белла описывала недавние прегрешения слуг, а Гарриет глазела в окно кафе, хотя не видела за ним ничего, кроме густой снежной пелены, в которой порой угадывалась тень автомобиля, крытой повозки или крестьянина с мешком на голове. Как правило, такси останавливались у «Мавродафни». Пассажиры торопливо пересекали тротуар, преодолевали толпу попрошаек на крыльце и с горделивым видом входили в жарко натопленный зал. Отвернувшись от варварства своего города, они видели себя в Риме, Париже или — лучше всего — в Нью-Йорке.

Видя, что Гарриет не слушает, Белла возвысила голос:

— А еще мне приходится запирать еду.

— Но зачем? — спросила Гарриет. — Здесь всё так дешево. Проще им доверять.

Она тут же пожалела о сказанном. В конце концов, причиной снисходительности должна быть щедрость, а не практические соображения. Белле эта идея не понравилась по другой причине.

— Это нечестно по отношению к другим нанимателям. Кроме того, это мелкое воровство ужасно надоедает. Если бы вам приходилось сносить то же, что и мне…

Наставляя новоприбывших, Белла впадала в назидательный тон старшей школьницы, поучающей младшую. Сейчас, в окружении богатых румын, она вновь старалась выглядеть утонченно. Гарриет слышались в ее речи те же интонации, которые когда-то так раздражали ее в речах тетушки, — особенно во фразах вроде «им нельзя уступать ни на дюйм» и «чем вы добрее, тем больше они этим пользуются». На мгновение она ощутила прежнюю