Овидий в изгнании - Роман Шмараков

«Преступление и наказание», – сказал Хлебников. Его жена стала возражать, что если это было наказанием гобоисту, то она не находит в этом логики. Аблесимов, чтобы логику выявить, принялся за какие-то символические параллели, от которых всем стало скучно и совершенно расхотелось изменять друг другу, хотя аблесимовский рассказ и навевал такую наклонность. Тут жена Аблесимова сказала, что ей рассказывали не такую концовку: будто бы Ванслов встречен был возвращающимся Перепечиным уже на улице и тут же приглашен в гости, поскольку один с женой Перепечин не хотел оставаться, а Ванслова ни в чем не подозревал; и тот не нашел повода отказаться, вернулся с ним вместе и сидел на этом дружеском пиру, потея от страха и ежеминутно выбегая пудрить нос. Чем дело кончалось в этом варианте, жена Аблесимова не знала и высказывала предположение, что Ванслов просто ушел; Аблесимов гласно выразил скуку от этой версии, находя ее бездарной и лишенной пуанта. Все вообще сошлись на том, что Ванслову поделом попало, а Альбинони молодец. К ночи выяснилось, что Хлебников отяжелел и домой его везти несподручно. Хозяева предложили заночевать у них, благо не в первый раз и завтра воскресенье, и жена Хлебникова, представляя принимаемую сторону, на предложение согласилась, оговорившись, «если им не будет неудобно». «Катя, какие вопросы», – закричал Аблесимов и вынул откуда-то раскладушку, расставил ее, любовно застелил и даже намеревался сам улечься на ней, уступив диван гостю, но тут уж Хлебникову стало совсем неудобно, и он настоял на раскладушке для себя. «Как бы ты, Миша, своим храпом не создал гостю дискомфорта», – побоялась жена. «А вот я ему беруши дам», – широко предложил Аблесимов и, действительно, дал ему коробочку с новыми, ненадеванными берушами, засунув которые в уши согласно картинке, Хлебников почувствовал себя готовым к длительному младенческому сну. Беруши, впрочем, он пока вынул, намереваясь поговорить с Аблесимовым, раз уж их для этого положили вместе, – и они, действительно, наговорились с удовольствием, пока Хлебников наконец не сказал: «Ну, я погружаюсь» и не вдел в себя беруши.

Проснулся он с тем неприятным ощущением, которое бывает, когда тебя будит звук, вторгающийся извне и некоторое время искажающий твои сновидения. Хлебникову успело присниться, что два сантехника спорили, кому из них приводить в порядок его квартиру, каждый ссылался на свою мощь. «Видно, совсем не осталось в тебе сил, – сказал один, – коли одними словами решил ты выжить меня из этой квартиры». «Как бы тебе не раскаяться», – отвечал другой. «Поглядим», – сказал первый. Приняли они обличье болотных огней на две недели и что ни день заводили в туалет того, кто хотел пройти на кухню. «Сладу нет с этими огнями», – сказал Хлебников во сне. Тогда превратились они в два отражения в двух зеркалах и показывали людям то, чего те не ждали, но и тут нельзя было понять, чья сила больше. Потом стал один попугайчиком, а другой – клеткой, и они боролись друг с другом. «Нет нам отрады в этом попугайчике, – говорили люди. – Его речи не пристало слушать». Потом один вывел из кухонного крана источник морской воды, из коего обильно извергались красные колючие рыбы, пророчащие возвышение безвестных царств и падение великих, а другой из разводного ключа произрастил белую лилию, источавшую столь дивный аромат, что все погрузились в глубочайшее умиление. Тогда первый распустил всего себя на нити, золотые и пурпурные, и соткал из них перепелку в когтях у орла, сказавшую его голосом: «Добро тебе, ты победил». Тут второй, прежде чем тоже исчезнуть, рассмеялся и сказал следующую вису:

Мак очажный, к яме

выгребной вожатай, –

мы ль не властны? – был он

в состязанье средством;

ворон Сурта граял

смерть кошнице кузни;

опроверг я, скажут,

крином вихрь бурунов.

Хлебников сумел сообразить, что «мак очажный» – это огонь, «ворон Сурта» – волнистый попугайчик, потому что Сурт, вспомнилось ему во сне, должен прийти с юга, а «кошница кузни» – металлическая клетка, а все это вместе значит, что победивший сантехник хвалится, вспоминая минувшие дни. Однако соленый поток из крана не иссякал, он бурлил и гремел, а сыпавшиеся из него рыбы пришепетывали и причмокивали что-то уже несообразное. Тут Хлебников толчками начал просыпаться и наконец отрезвился настолько, чтобы сообразить, что поток с рыбами – это полифонический храп Аблесимова, спать под который действительно невозможно, а слышит он его потому, что одна из его затычек выкатилась и теперь неизвестно где. Вторая сидела плотно, и охраняемое ею ухо жило как бы и не ведая об аблесимовском существовании, но в целом для Хлебникова этот уголок блаженного неведения в его организме значил ничтожно мало. Кругом была ночная мгла, час, по всему судя, самый глухой, когда принимаются опрометчивые решения. Хлебников провел рукой вдоль себя со стороны опустелого уха, но затычки не обнаружил. Тогда он приподнялся и пошарил под собой, полагая, что затычка скатилась в раскладушечный провал, но и там ее не было. Оставалось полагать, что она упала с раскладушки и искать ее следует внизу. Хлебников с сожалением вспомнил, как однажды ему привелось жить в захолустном общежитии с одним пожилым вузовским преподавателем экономической теории, так тот храпел всегда ровно сорок минут, в одних и тех же выражениях, и после этого надежно замолкал до утра, так что если знать его особенность, вполне можно было набраться терпения. Тут было дело другое. Хлебников перевалился через холодную арматуру раскладушки и на коленях принялся слепо шарить по полу. Так ему ничего найти не удавалось, а свет зажигать он, разумеется, стеснялся. В темноте, под неистребимый храп Аблесимова, не имея сна уже ни в одном глазу, он копался под раскладушкой, постепенно раздражаясь от мысли, как утром будет болеть голова и как он ни на что не будет способен, а между тем ему к вечеру надо написать статью о финансовых претензиях администрации Зациркового района к многочисленным и бесстыдным арендаторам площадей. Тут пришла ему подлинно счастливая мысль, что с вечера он оставил близ постели свой мобильный телефон, который если найти, то его подсветка поможет нашарить ушную втулку под ногами. Телефон отыскать было несложно, предметы такого формата Хлебников уже различал в темноте, но на предметы, способные заткнуть ухо, его разрешающей способности не хватало. Он припал к полу, телефон в его пальцах, повернутый лицом вниз, послушно замерцал призрачным сияньем, и вдруг стало видимо далеко и по ту сторону раскладушки и по эту сторону. Телефон повременно гаснул, он снова давил на что-то пальцем, и экран оживал. Свою клепку он нашел, она закатилась за заднюю ногу раскладушки и там индифферентно лежала, в темноте и тишине, словно неприятности Хлебникова до нее не касались. Лицо Хлебникова озарилось невидимым миру удовлетворением, он хотел уже вогнать клепку на место и погрузиться в свой внутренний мир, как вдруг услышал, что в коридоре глухо играет мобильник его жены. Ошибиться было невозможно, мало кто из живых людей был способен поставить себе на мобильник запись криков обезьяны ревуна, а его жена имела для этого достаточно развитое чувство комического, которое едва не понудило ее ехать специально за этим в дождевые леса Центральной Америки. Сдавленно произнося всякие реплики, Хлебников выбрался в коридор, вспоминая о том, что тут что-то стояло, каждый раз секундой позже того, как успевал об него споткнуться, а проклятая обезьяна ревун все еще продолжала призывать самку, болтаясь на своем цепком хвосте, где-то в толще шуб, навешанных на аблесимовскую вешалку. Хлебников ввинтился в носильные вещи на звук, какая-то пышная одежда под его руками оборвалась с вешалки и оползла вниз, к гостеприимным жестянкам с обувной ваксой; он залез в пазуху своей жене, вытянул оттуда мобильник, обломив, кажется, напоследок один из шурупов, державших вешалку, а ревуну на свободе словно пришло второе дыхание, и его грудные серенады грозили разбудить не только что Аблесимовых, но и близлежащих соседей. С проклятиями Хлебников скрылся за какой-то служебной дверью, лишь бы в коридоре стало тише, и там уже, в темноте, принял вызов и тихо заорал: «Да!», рассчитывая, что это будет единственным словом согласия в предстоящем разговоре, что сейчас он скажет звонящему, будь это кто из бесцеремонных знакомых его жены или просто приблудный звонок, что в такое время суток звонят только отъявленные свиньи и он просит их, если они не могут этого понять, то хотя бы запомнить. Но разговора не вышло, с той стороны эфирного моста неслись звуки, которые Хлебникова навели на мысль, что звонят с грозового перевала, такие удары и ворчанья грома поражали его свободное ухо. «Вас не слышно!» – уведомил он. Гром снова треснул и раскатился. Тут наконец Хлебников посмотрел на номер, с которого звонили, тот показался ему знакомым; он пригляделся и увидел, что это его собственный. Когда он нажимал кнопки под раскладушкой, лишь бы экран горел, ему не пришло в сонную голову, что надо нажимать с осторожностью, ими он вызвал свою жену и теперь слушал, как его телефон, наспех брошенный в комнате, с удивительной достоверностью транслирует аблесимовский храп в рубрике «Писатели у микрофона». Одновременно с фразой в свой адрес Хлебников отключил женин телефон, поскользнулся на чем-то, былинно взмахнул рукой с телефоном, тот улетел куда-то и где-то, слышалось, обо что-то жалобно ударился. Хлебников уже не видел смысла в эмоциональных реакциях. Он просто выглянул в коридор и нашарил выключатель, чтоб найти аппарат, хотелось ему надеяться – не вполне разбитый и еще способный радовать ухо распевами американских приматов. Он, оказалось, находился в ванной, рыба язь неустанно ходил в воде вперед-назад, точно ему спать не было надо, а под ним на белом дне покоился выроненный телефон, из которого вместо криков шли пузыри. На фоне всех предыдущих помещений ванная поражала освещенностью и тишиной, Хлебников хотел лечь к язю в емкость и убедительно попросить у него политического убежища, одновременно сознавая несбыточность этих мечтаний. Он сунул руку в ванну, рыба язь, увидев в этом покушение на свою территорию, зазмеился к нему с намерением укусить, но Хлебников уже вынырнул с мокрым как мышь телефоном, и язь удовлетворился тем, что обдал их обоих раскатистыми брызгами с запахом, как верно замечала жена, стоялых вод. Хлебников погасил неусыпному язю свет, телефон куда-то положил, пошел на темную кухню отмыть рабочую руку от запаха и палой чешуи, поскольку травить язя банным мылом не считал этичным, вернулся в комнату, где сновидец и искатель неизвестного Аблесимов щелкал и раскатывался, как сводный хор курских соловьев, с остервенением вогнал себе кляп в ухо и наконец смежил изможденный взор.