Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Именно с Толей Манёнком мне и было предписано выходить по надобности из торгпредства, а по вечерам разрешено делать совместные вылазки в кино на улицу Лаваже. Толя был сексуально встревоженный холостяк, тем более что в доме напротив каждый вечер перед его окном одна молодая аргентинская вакханка регулярно обнажала свои прелести. Толины щеки от переживаний цвели прыщами, но он был комсомольцем-стоиком и только поглядывал на запретный плод. Я же сразу ввела наши отношения в дружеское русло, ограничив наши гуляния посещением кино и воскресными обедами в ресторане, куда нельзя было ходить одной.

В торгпредстве была кухня с газовой плитой, но по будням не хотелось тратить короткие свободные часы на готовку и вполне можно было перебиваться мортаделой (колбасой), пиццей и пирожными с молоком. Главные гурманские устремления были связаны с воскресным обедом в ресторане, где можно было хорошо пообедать за двадцать песо.

Обычно мы посещали уютный ресторанчик на Коррьентес, одной из главных улиц города. Почти всегда заказывали суп-консомэ (бульон с крутыми яичными желтками), «бифе-де-ломо» (то есть бифштекс), салат из свежих овощей, мороженое и бутылку красного сухого вина «Трапиче вьехо». Бифштекс из целой говяжьей вырезки был нежен, как пух, но такой немыслимой величины, что приходилось заказывать одно блюдо на двоих. Как тут не поверить, что в Аргентине — самые тучные коровы на свете.

Вообще же прогулкам в паре с Манёнком я предпочитала индивидуальные эскапады. Мне было интересно одной, без помех, узнавать, впитывать, разглядывать, слушать, обонять этот город Нового Света, куда я попала чудом и где чувствовала себя в своей тарелке. Тайная полиция меня почему-то не смущала, а люди на улицах и в магазинах были просто милы.

Была и еще одна, даже бульшая, чем простое любопытство, причина, по которой мне было необходимо одной, без всяких провожатых выскальзывать из торгпредства. Я регулярно втайне от своих сограждан ездила на главпочтамт Буэнос-Айреса и посылала маме подробные письма, а раз в месяц — телеграмму с кратким подтверждением своего полного благополучия и здоровья.

Торгпред Жуков лично предупредил меня, что пользоваться обычной почтой запрещено. Однако письма, отосланные с дипломатической почтой, добирались до дому не менее чем через месяц, так как шли морским путем. Я не могла ждать целую вечность и наладила с мамой быструю связь, посылая ей авиапочтой письма, доходившие ровно через десять дней. Ответы от нее я получала таким же способом и тоже через десять суток. Несмотря на массу новых впечатлений, глухая тоска по моему другу-маме, не переставая, сверлила сердце и не давала полностью окунуться в мир новых ощущений. Вести из дому, как местная анестезия, позволяли на время расслабиться душой, доставляли большую радость.

Моя крамольная затея была, конечно, чревата риском, но об этом даже не думалось. Хотя думать надо было бы. Шли последние, конвульсивные и опасные годы сталинского предсмертия. Карякин оказался, конечно, не шофером, а сотрудником торгпредства, хотя я ни разу не слышала, чтобы Жуков обсуждал с ним какие-либо торгпредские проблемы. Он деловито шуршал газетами в своем офисном углу, но выглядел явным сексотом в лоне торгпредства. Мои отношения с ним, не потеплевшие во время путешествия, продолжали охладевать, хотя я и укреплялась в своих подозрениях ото дня на день. Однажды он обратился ко мне: «Закрой форточку. Дует». — «Закройте сами», — ответила я. Карякин загадочно и зло заметил: «Ты дальше носа своего не видишь». Я, может быть, и видела, но уступить страху не могла. Моя животворная переписка с мамой продолжалась. Иногда, правда, в мозгу пошевеливалась тревожная мысль: почему московская цензура не чинит нам помех и не дает о себе знать? Впрочем, наши послания были выдержаны в самом безобидном и мелкобытовом духе, хотя на эмоции мы не скупились.