Дайте им умереть - Генри Лайон Олди

Доктор Кадаль еле успел остановиться на самом краю пропасти.

Шагни он дальше…

«Это все из-за эксперимента с ит-Сафедом. После него я боюсь, подсознательно боюсь контакта! Страх мешает, шорами застит глаза, путает, морочит… Прочь! Прочь отсюда! До тех пор, пока я не стану прежним (если вообще останусь в живых!) — никаких контактов! Господи! Что это?»

Почти сразу доктор понял: он слышит болтовню администраторши двумя парами ушей. Своей и этого… надима. Впервые в жизни Кадаль сумел пробиться на поверхность чувств пациента, впервые самостоятельно поднялся из глубин чужой личности к дневному свету, впервые…

— Девочке повезло: на нее пал жребий «Лотереи Двенадцати Домов»…

Правда.

Словно глазок индикатора зажегся в толще чужого сознания, словно оранжевый бакен мелькнул на морской глади, словно тепло от рюмки «Старого Кабира» разлилось по телу — правда!

Она говорит правду… не до конца.

Да.

Именно так.

— У внучки почтенной Бобовай удивительное расположение планет, крайне заинтересовавшее администрацию…

И это правда.

Практически полностью.

— Но это никоим образом не может быть связано с происшедшим катаклизмом, кроме как в помраченном рассудке надима Исфизара…

Врет!

Господи — врет!

Ложь!

— Ложь!

Чей это голос? Чей?! Глуховатый, с еле заметной хрипотцой, совершенно чужой голос… Кто-то вошел в учительскую?

Кто?!

Чудовищное усилие, казалось, порвет Кадаля в клочья, но он выдержал, даже не застонав, — и увидел огонек свечи… второй… третий. Свет. Вверху. По правую руку. Тяжесть давила прессом, туманя взгляд, доктор держался из последних сил, и до него лишь спустя вечность дошло, что это он просто не дает векам смежиться.

Векам бесчувственного надима Исфизара.

Хорошо еще, что никто не интересовался бывшим пророком — упаси Творец, заметят открытые глаза, что бесстыдно вспучились стеклянными белками в кровавых прожилках…

Прежде чем сдаться и кубарем вывалиться наружу, позволив Исфизару целиком уйти в счастливое небытие, доктор Кадаль успевает заметить: напротив, в кресле, сидит коротышка с подстриженной бородкой без усов, и губы коротышки шевелятся двумя синими червями.

— Ложь! — кричит из кресла доктор Кадаль.

Дети, солнце светит где-то.

Помните это.

Я сразу ему поверил.

Кадаль, Хануман-Рохля, доктор Кадаль, подопечный явно связанного с «Аламутом» бородача, кричал из кресла, а казалось, что он кричит из бездны, из клубящейся пропасти, и лишь эхо доходит до столпившихся на краю людей.

— Ложь!

Если бы они еще знали правду о снимке, где была изображена треклятая девчонка, снимке, выпавшем у Неистовой Зейри, подобранном мною и бесцеремонно отнятом у меня хайль-баши Фаршедвардом! Сказать? Признаться? Или…

Астрологическая чушь, «звездная болезнь», на которой свихнулись начальники мектеба и с помощью которой Зейри сейчас тянула время, пытаясь увильнуть от известной только ей правды — в последнем я не сомневался и без Кадалева вопля, — на поверку выходила реальными планами, последовательно проводимыми в жизнь реальными людьми. Нас, ординарных хакимов со всеми нашими учеными степенями, держали за дурачков, в качестве живца, приманки для богатеньких родственничков!.. Как же, моего отпрыска учит истории сам господин аль-Шинби, это вам не кот начихал, и господин аль-Шинби млеет от удовольствия вместе с высокопоставленным папашей — жалованьице, господа, жалованьице способствует!

В университете вряд ли раскошелятся…

Девчонка — я готов был задушить ее собственными руками, поскольку чувствовал: именно во внучке параличной бабки кроется корень бед. Правда — в Неистовой Зейри; исток — в твари, норовившей сломать Гвениль. Сейчас я вспомнил, память услужливо подбросила: захваченный автобус, ледяной ком внизу живота, треск автоматной очереди, задушенные всхлипывания Лейлы — и угловатый силуэт подростка с шалью на плечах, призрак за окном. Тогда я ничего толком не видел, не понимал, и, даже когда ублюдок с гранатами бесцеремонно отпихнул меня, собираясь выглянуть наружу, я боялся одного, самого глупого, после чего мне пришлось бы сидеть с мокрыми брюками рядом с Лейлой… Удивительно — смерти я боялся гораздо меньше. И потом: тело у меня на коленях, оплывшее тело с костяными рукоятями в глазницах — тот, с гранатами, смертник, а его напарник, тоже решивший полюбопытствовать, бился в агонии на полу, забрызгивая пассажиров кровью, хлещущей, как из зарезанной свиньи; и страшное, чего я боялся, свершилось, а мне почему-то было все равно, и Лейле все равно — она даже всхлипывать перестала и только зажала рот ладонью.

Смерть террористов каким-то образом была связана с девчонкой, укравшей из музея меч, мой Гвениль, наш Гвениль — чтобы сломать его у нас на глазах!

Убить!

Убить подлую тварь!..

— Дядя Фаршедвард! Ой, как здорово! А мы ищем, ищем… хоть кого-то! — темно ведь на улице! И в мектебе света нет…

Детский вопль приводит меня в чувство.

— Валих?! Господи, как же я забыл…

Тени мечутся по стенам, низкорослый мальчишка вихрем врывается в учительскую и с разбегу повисает на вставшем хайль-баши — обезьянка на баобабе, паучок на скале, шестиклассник Валих Али-бей на мушерифе Фаршедварде Али-бее. Следом, прижимаясь друг к другу, робко входят еще двое. Я узнаю их, хотя блики от коптящих фитильков раскрашивают детские лица в маски демонов с побережья Муала. Близняшки бар-Ханани, брат и сестра, дети заместителя шахрадара Оразма, одноклассники Неспящего Красавца Валиха и…

— Ой, Валих!

И Сунджан ар-Рави — забытая всеми дочка нахального бородача — выскакивает из угла, где до сих пор беззвучно всхлипывала, и принимается хлопать в ладоши. Да, конечно, радость — знакомое лицо, теперь все будет в порядке…

Как жаль, что я давно вырос.

Из детства.

— Вам не кажется, господа, — старший Али-бей прижимает к себе мальчишку так, словно кто-то собирается отобрать его у мушерифа, — что нам не вредно бы оглядеться по сторонам. Возможно, в мектебе есть еще кто-нибудь… живой. Кроме того…

Я знаю, что он сейчас скажет.

Утро вечера мудренее.

Почему-то я в этом не уверен.

Палый лист, не злись

— это жизнь. Ложись.

— Затепли свечечку, гостенек… Я ведь видела — ты огарочек-то прихватил, озаботился!.. Все веселее при живом огне, а то сидим, как в могиле, мать-тьму радуем! Спички есть? Или огниво?