Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

Заметив конфуз городского управителя, фон Дерксен с соседнего кресла протянул тому найденный Тушкиным миндальный платок с лоханью. Трофим Афанасьич утерся платком, чувствуя першение в глотке и стойкий запах, будто бы от выспевших шампиньонов.

– Благодарю, друг, – срывающимся голосом проговорил Шубин. В темноте блеснули тоскливые глаза фон Дерксена.

Прячась в сторонке среди стоячих зрителей, за каждым действием Шубина и его свиты внимательно наблюдал глава полиции Чумщского уезда Вилен Жбырь. Он начал подозревать городничего и упрямый напористый ум сыщика подсказывал ему: разгадка близка. «Что ж он меня, собака, исторгнул? – думал Жбырь про Шубина. – Не потому ль, что у него секретарь нонче какой-то странный? И эти с веерами…» В антракте Жбырь, ведомый полицейским чутьем, как бы невзначай прибился к Никифору и, к изумлению своему разгадал, что услышанная им недавно странная жамкающая речь про ободья и ступицы принадлежала шубинскому секретарю. Жбырь насторожился, поскольку хорошо знал голос Никифора, и украдкой принялся того рассматривать. К досаде капитана, Никифор заспешил в зрительный зал, но Жбырь успел рассмотреть странные изменения, произошедшие с физиономией секретаря. Теперь Жбырь, стиснутый людьми, стоял у бокового прохода и до рвотных позывов дышал запахом чьих-то прелых портков. Но сказано же – страж правопорядка обязан работать в любых, даже самых суровых условиях, да не просто работать, а подмечать мельчайшие детали и выстраивать их в логическую цепочку, ведущую к поимке преступника… Именно здесь, в толпе Жбыря вдруг осенило. Глядя на разбухшие щеки секретаря, на его налитый сливою нос, Жбырь внезапно понял, что перед ним ложный Никифор! То есть, никакой вовсе это не Никифор, а предводитель индеянов, тайно орудующих в этих краях. Всё сходилось – и ломаная речь, и изменившаяся внешность, и зыркающий взгляд, и непрестанное вороватое шевеление! И задерживать преступника нужно немедленно, потому что ложный Никифор перехватил взгляд исправника, тревожно заозирался, заерзал в кресле пуще обычного, а затем и вовсе вскочил и стал уходить прочь из зала.

Навстречу ускользающему Никифору протиснулся давешний чумазый мальчишка, что был послан фон Дерксеном. При виде его немец подскочил в кресле и выдрал ответную записку из рук ребенка едва ли не с пальцами, естественно, позабыв дать гривенник. Театральный смотритель попытался развернуть письмо – руки его не слушались, толстые пальцы мяли бумагу. Бумага пахла духами Регины Флюгг. Фон Дерксен уронил послание на пол, закряхтел, поднимая, кое-как поднял и наконец умудрился развернуть. Он вчитался в буквы и вытаращил глаза.

Позабыв обо всём на свете, Вилен Ратмирович Жбырь ринулся следом за фальшивым секретарем. Но настигнуть его было не так-то просто – повсюду толпились люди, которые недовольно кряхтели и охали, когда Жбырь в спешке наступал им на ноги. Вот, казалось бы, Жбырь обнаружил уже некоторый просвет на пути к выходу и пустился туда, но в него со всего размаху врезалось чье-то грузное тело. Жбырь пригляделся – то был Фёдор Долин. Устремив безумный взгляд вперед, он бормотал что-то бессвязное.

– Сгинь, проказа! – прохрипел Жбырь, хватаясь за нагайку.

Долин же миновал Жбыря и, не отводя горящего взгляда от намеченной точки, находившейся около переднего ряда, радостно захихикал:

– Нашелся, а? Обнаружился! От меня не уйдешь! – расталкивая окружающих локтями, Долин потянул к груди своё ведро.

А фон Дерксен вновь и вновь перечитывал злосчастную записку, написанную – в этом не было никаких сомнений – рукой Регины Флюгг. В бумаге значилось:

Уважаемый Генрих Вильгельмович!

Спешу известить Вас о том факте, что не являюсь на представление только по причине всячески протектируемого Вами Цезаря Тушкина. Воспользовавшись Вашим отсутствием в командировке, три недели назад этот недостойный человек ворвался в мои покои, настаивал вступить с ним в связь, угрожал расправою и вёл себя в высшей мере непристойно и гнусно. С тех пор не нахожу себе покоя от страха и вместе с тем испытываю адское унижение собственной чести. О выходе в свет не может быть и речи, покамест я не отмщена. А ответить за меня некому, кроме Вас. Впрочем, всё в руках Божьих.

Всегда Ваша – R

Ближе к концу записки почерк становился всё более неровным, а подпись и вовсе растекалась кляксой – по всей видимости, Регина не вынесла потока унизительных воспоминаний и разрыдалась.

– Что там, Генрих Вильгельмович? – полюбопытничал Тушкин, заглядывая в письмо.

Фон Дерксен смял бумагу побелевшими пальцами, обернулся к Тушкину и хриплым стариковским голосом проговорил:

– А не отойдем ли, Цезарь, по организационным делам?

Авдотья Макаровна Шубина дошла до точки кипения, после которой уже невозможно остановиться. Пассивность супруга, безмолвно сносящего прилюдные оскорбления, распаляла её еще больше. Идиоты-артисты без устали плясали на сцене.

– Муженек, – сказала Авдотья Макаровна, изо всех сил подражая грозному тону покойного батюшки (она знала, как устрашающе это действует на супруга). – Можешь оставаться тряпкой сколько угодно, однако если через десять минут не решится тобою обещанное, – она задохнулась от ярости. – Если…

С Трофимом Афанасьичем Шубиным творилось что-то невообразимое – сердце его проваливалось куда-то в область желудка, привычные линии нарушились, хоровод красок и причудливых теней метался перед глазами, голоса и шум доносились из множества точек одновременно. В бессилии и тревоге он уронил платок на пол. «Удар сделался», – пронеслось у Шубина в мозгу. Он поглядел на сальное раздраженное лицо супруги и вдруг с поразительной ясностью разума, присущей, пожалуй, каким-то иным, более высоким формам естества, осознал, что тридцать с лишком лет прожил в страхе с нелюбимой женщиной, с которой сошелся лишь из-за связей и наследства, а жизнь могла быть совсем другой, полной семейного счастья… Шубин вдохнул поглубже и, по наитию, тщательно артикулируя, произнес в самое ухо Авдотьи Макаровны:

– Послушайте, дражайшая мегера, а не пойти ли вам к чорту? А ну-ка сгиньте, паскудина, с глаз, иначе, клянусь, нагайки моих жандармов хорошенько окропят вашу столешницу.

На сцене всё тоже было не слава Богу. Алоиз продолжал натужно оправдываться перед бароном, тот оплетал Алоиза паутиной.

И это для варения лекарств?

– брезгливо морщась, спрашивал он, беря пальцами пучок сухих крысиных хвостов.

И это?

Правая рука Петера недвусмысленно покоилась на ножнах. Среди обнаруженных им ингредиентов также были: глаза тритонов, мешочки с голубиным пометом, корни кошачьей петрушки, яйца страуса.

Сам воздух наэлектризовывался флюидами беспокойства. Скрипы из-под потолка раздавались теперь ежеминутно. И Ободняковы, будто бы вторя этим звукам, выдавали свои реплики со скрипом. Алоиз, понявший наконец, что отговорки бесполезны, со скрытой мольбою в голосе признался Петеру, что ему горько не за себя, а за человечество, которому не суждено узнать силы Эликсира Жизни.

О, Господи, так близко подойти

К вратам