Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

все более трагический оттенок. И вот уже отвергнутый своею служанкой Петер мечется и не находит в темных покоях никакого утешения. В его руках позолоченный кубок с вином. Оркестрик, входя в раж, играет всё слаженней, устрашающие ноты гудят в мелодии, подспудно навевая тревогу. Прожектор прибавляет свету, и вот сцена предстает взору публики разделенной на две части: слева роскошные покои барона, а справа, в дальнем уголку – каменный подвал, в котором избранник Лусьень, аптекарь Алоиз напряженно орудует над бурлящим котелком. Из посудины валит густой зеленоватый пар. Аптекарь сыплет в котелок какие-то порошки, лицо его озарено радостью. Барон хмур. Прожектор прибавляет ещё свету и направляет его сугубо на Петера. Алоиз едва угадывается в сумраке на заднем плане. Оркестр взрывается звучным резким аккордом и мгновенно стихает почти до тишины. Барон говорит:

Прошло уж две недели. За пределы

Не выходил я собственного замка.

Забыл рассветы, шелестенье рощ,

Ручьев лесных живительную влагу.

Как крот презренный в яме полевой

Во тьме сижу и нет иной мне доли.

Лишь вспомню миг тот роковой, когда

Любовь свою открыл, а мне в ответ

Промолвили отказ – всё холодеет,

В глазах двоится. Падаю без сил

В постель мою, а мороки кругом

Мне застят свет. И муки нет страшнее.

Твержу себе: оставь сию химеру!

Пристало ль мужу так стенать, ответь,

Подобно глупому юнцу томиться?

О, где твоё достоинство, барон?

Кругом тебя в любой из дней недели

Порхает дюжина роскошных мотыльков

Любых мастей, а ты всерьез удумал

Страдать по горничной своей безродной.

Барон в молчании и глубокой задумчивости вновь принялся бродить по комнате, будто зверь по клетке. Мука, невыносимая мука явственно читалась на его лице. Барон словно бы на что-то решался. Через несколько минут он вновь заговорил:

Аптекарь Алоиз! Мне это имя

Как будто выстрел в грудь…

Здесь Петер на несколько секунд вновь задумался. Лицо его вдруг преобразилось, глаза пылали потусторонним светом.

Да будет так!

– страшным голосом вскричал барон и что есть мочи швырнул кубок о пол. Кроваво-красные брызги вина полетели во все стороны.

Ты победил, лукавый! Жребий брошен!

Возьми сию худую жизнь. Взамен…

Петер сел в кресло и с отсутствующей улыбкой уставился куда-то в пустоту. Затем он скороговоркой вымолвил:

А, впрочем, решено, я сам всё справлю.

Ты только не мешай. Вперед, барон!

Вперед, барон! Да будет ночь темна!

– закричал Петер. С этими словами он выпростался из кресла и схватил со стола тонкий продолговатый предмет. Блеснула сталь. Лицо барона демонически искривилось. Оркестр рванул изо всех сил визгливую какофонию, будто сотни пил перерезывали металл. Сцена вновь озарилась равномерным светом и стало видно Алоиза, который радостно приплясывал около котелка, потирая руки. Барон стоял, вздымая над головой стальное орудие.

Под тревожные звуки оркестра занавес стал быстро смыкаться, словно бы спеша оградить публику от надвигающихся опасностей. Свет вспыхнул в зале, который тут же зашелся такими аплодисментами, что закладывало уши. Первый акт был окончен.

XII

Как только занавес закрылся, изможденному ожиданием Трофиму Афанасьичу Шубину пришла в голову одна тревожная догадка. «На меня смотрели господа артисты, – убежденно подумал он и, ужасаясь, домыслил: – Как-то странно смотрели. Будто бы… Да уж не с осуждением ли глядели?!» – здесь Шубин ужаснулся еще больше, наскоро поднялся из кресла и стал аплодировать энергичней – авось глядят из-за кулис? Его затылка коснулось перо одного из опахал, которым обмахивали чету Шубиных. «Божечки… – подумал Трофим Афанасьич, обмирая: – Что, если миллионщики демократических взглядов? Нынче это модно… А я тут с перьями, как персидский султан. Что подумают?» – причитал Шубин. Он обернулся к прислужникам и зашипел им как полоумный, махая руками:

– Прочь! Ну-тко прочь, кому говорю!

Напуганные опахальщики исчезли в людской гуще.

«Несомненно, все миллионщики нынче выписывают иностранные журналы и придерживаются демократических взглядов, – с отчаянием констатировал Шубин, не переставая аплодировать. – Маменьки…»

Народ, возбужденно переговариваясь, валил из зала кто куда – кто выкурить папироску, кто справить свои естественные потребности, кто-то намеревался приобрести у предприимчивого лавочника какое-нибудь лакомство или стакан квасу, а может чего и покрепче, но все без исключения после доброго часа, проведенного в форменной душегубке, мечтали об одном – скорее глотнуть свежего воздуху. Шубин сидел на своем месте сиднем, съежившись подобно птенцу и упрятав голову в плечи. Он смотрел на грязную, безвкусно-желтую бахрому перелатанного занавеса и избегал поворачивать голову в сторону супруги.

Авдотья же Макаровна положительно зверела, созерцая сие молчаливое просиживание мужа. Неопределенность оскорбляла её. Шубинской супруге хотелось непременных и подробных разъяснений. Наконец, Трофим Афанасьич не выдержал тяжелого гипнотического взгляда жены, посмотрел на нее в крайней степени смущенно и тут же отвел глаза.

– Ну, душечка, – пропищал Шубин, оправдываясь. – Не всё сразу. Кхм… И ведь стараюсь, душенька, работаю над этим… – Трофим Афанасьич развел руками и отчего-то глупо хихикнул.

Брови Авдотьи Макаровны поползли вверх.

– Работаешь? – уточнила она тихим голосом, в котором таился гром, и уже раскрыла рот, дабы обрушить на бедную седую голову Трофима Афанасьича всевозможные претензии, однако сверху раздался певучий женский голос:

– Eudokia! Моя несравненная Eudokia, ты ли это?!

Шубин поднял глаза и увидел, что над ними в несколько вызывающем платье, в телесного цвета панталонах, сжимая огромный веер в виде летучей мыши, вульгарно разукрашенная, стоит младшая сестричка Авдотьи Макаровны – Агафья. Или как она предпочитала себя с придыханием называть – Agathe. Агафья была на двенадцать лет моложе Авдотьи Макаровны, бросила мужа ради столичного художника, разошлась и с ним и теперь вела непутевую жизнь уездной певички, проматывала средства и часто брала взаймы. Взяв же, месяцами не появлялась в доме Шубиных. Несмотря на легкомысленность Агаты, Авдотья Макаровна её любила нежной любовью старшей сестры, никогда не сердилась на ту взаправду и не просила денег назад. Сейчас, похоже, впервые за много лет, Трофим Афанасьич был искренне рад появлению Агаты Макаровны, поскольку супруга забыла о нем, с радостным визгом бросившись в объятия сестры. Они затараторили с неистовой скоростью, совершенно не обращая внимания на Шубина. На соседнем кресле нянька утирала сопли шубинскому наследнику. Медлить нельзя было ни секунды. «Нужно непременно сейчас объясниться с артистами», – решил Трофим Афанасьич. Через несколько мгновений он уже пробирался к служебному коридору, всё больше смелея и воодушевляясь с каждым шагом.

Но здесь городничего ожидал неприятный сюрприз. В тёмном сыром переходе посредь размокших декораций обнаружились исправник Жбырь вместе со своим сыном-переростком Василием. Сын, не оборачиваясь, молчаливо удалялся в темноту коридора, а радостно-возбужденный Жбырь восклицал ему вслед:

– Васенька, не дрейфь! Вот