Современный детектив. Большая антология. Книга 1 - Карстен Дюсс

Чтобы сэкономить на бензине, я отправился на эту тусовку пешком, и пока шел, все думал, что же сказать Мауре. Мне было двадцать четыре, а ей — двадцать один, и ничего такого серьезного у нас с ней не было. Но в последние недели появилось и стало расти ощущение, что сделай я усилие в делах, связанных с Хрюном или с Белой или вообще с миром бизнеса, то есть начни я как-то над собой работать — и можно будет подумать о серьезном.

Это будило во мне жуткие комплексы. Я, как мог, старался показать себя с наилучшей стороны и, затаив дыхание, отмечал каждый дюйм своего продвижения. И вроде бы все потихоньку налаживалось.

Под рев патефона я вошел в калитку. Парень, у которого была тусовка, открыл мне дверь и заорал:

— Ники собственной персоной! Двигай сюда, гроза народов!

Никто, кроме него, не называл меня Ники, меня воротило и от этого прозвища, и от него самого. Его звали Вал, он занимался кинорекламой и жил со стареющей моделью по имени Одри. В их обществе я всегда чувствовал себя отвратно.

— А это еще что? — загоготал он, указывая на бутылку, которую я мрачно сжимал в руке. — О господи, да он никак портвейн приволок! Ну, ты прям аристократ из Сити! Что, боишься с ним расстаться? Да лей его прямо в чан, чувачок! И себе черпани стакашек. Возьми там, на кухне! — трещал он, а в дверь уже снова звонили.

Я выполнил указание, и когда вошел в гостиную, он уже представлял двух очередных гостей. Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание ко мне:

— А этот тип проскользнул так, что я даже не заметил. Не унывай, Ники! Борис Карлов вот-вот врежет дуба!

Он всегда называл дядю Белу этим прозвищем — предполагалось, что это должно вызывать смех. А я ему подыгрывал и теперь сделал то же самое, закричав надтреснутым голосом:

— Тогда рад будешь, что со мной знаком!

Я видел, что Маура куксится в другом конце гостиной — шутки по поводу дяди Белы ей претили. А потому я расположился так, чтобы с ней не встречаться. И ловко лавируя, умудрился продержаться на расстоянии от нее целый вечер; когда уже перед уходом мы встретились в прихожей, она была просто в ярости.

Я вел ее под руку через темную площадь, и губы у нее были сжаты в ниточку.

— Значит, никакой прибавки тебе не видать, да?

— Мы с ним снова поговорим, на той неделе…

— И тебя это устраивает, так ведь?

Темная скамейка, на которой при хорошем раскладе я бы мог кое-чего добиться, была от нас ярдах в пятидесяти.

— Он сказал, что подумает, — туманно промямлил я. — Он не отрицает, что я не просто так… То есть, можно сказать, перспектива есть.

— Ты на участие в прибылях намекнул?

— Конечно! — твердо ответил я.

Светлое пятно ее лица повернулось ко мне в темноте, но она не промолвила ни слова.

Мы уже сидели на скамейке.

— Может, малость погреемся? — неуклюже предложил я.

— Давай лучше не будем, Николас. Я сегодня жутко устала.

— А-а…

— У меня весь день голова трещала, и все из-за тебя. Не возражаешь, если я пойду спать?

— Нет. Да… — глупо забормотал я.

Ее рука легко коснулась моего лица:

— Ну хочешь, посидим, выкурим по сигаретке?

— Да нет, иди лучше спать. А то ты сегодня и правда была какая-то жеваная.

— Это точно! — едко ответила она.

— Давай провожу тебя до подъезда.

Остаток пути мы прошли в молчании.

— Спокойной ночи, Николас, — сказала она, когда мы дошли до ее дома.

— Спокойной ночи.

— До воскресенья.

«Это если тебе повезет!» — храбро подумал я, шагая обратно. А сам знал, что в воскресенье снова захочу ее увидеть.

Дойдя до дома, я набросил чехол на машину, вошел в парадную, взлетел на три марша вверх, разделся и залез в постель, чувствуя себя так паршиво, как не чувствовал давным-давно. Я стал представлять, что сижу за рулем, а мимо мелькают пронизанные солнцем дороги, сверкает море, и сам я свободен как птица… Но только это не я, а кто-то совсем другой…

— Дядя Бела, — беззвучно прошептал я в потолок, — ну чего бы тебе не помереть, а?

И вдруг он правда помер в моем воображении. Лежа в своей большой ванкуверской кровати. Шумная, наполненная астматическими хрипами комната вдруг смолкла, а белая скользкая простыня все еще дыбилась над куполом его живота. Я склонился над дядей Белой. Его бледная вставная челюсть, наполовину выпав изо рта, сияла в лунном свете, а рот у него приоткрылся, как у выброшенной на мостки рыбы. И все потому, что сегодня пятница, а в пятницу мне надо повидать Хрюна. Хрюново лицо спокойно белеет на подушке в лунном свете, оно и так-то никогда не сулит ничего доброго, а уж теперь и подавно — оно мертвенно-белое и какое-то хорячье, и он говорит, что мне ее не видать, пока не уплачу хоть половину. И я плачу ему половину, а в кошельке остается еще много-много тысяч, потому что я их пересыпал из того самого купола. И вот я сажусь в машину, задом выезжаю из переулка, разворачиваюсь двумя быстрыми и уверенными движениями — и вот оно, вот оно! — этот долгий, наполненный ритмом полет, пронизанная солнцем дорога и руль, такой гладкий и теплый, гладкий и теплый, в том месте, где нет чехла…

Когда наутро я проснулся, то сразу подумал: как это ты пожелал смерти дяди Белы! Я лежал, и меня просто мутило.

«Ну ты даешь!» — думал я. — Что-то с тобой не так! Неделями, месяцами, годами только и делаешь, что балбесничаешь.

Я скатился с кровати, накинул халат и запихнул себя в ванную.

Но этот дядя Бела просто не выходил у меня из головы, я даже испугался, когда увидел в зеркале, какой у меня затравленный вид. В Ванкувере я сроду не бывал. И никогда не видел, как умирает человек. А тут все в деталях, и как четко — внезапное прекращение астматических хрипов, белые простыни на животе — полная картина безмолвия наступившей смерти… Мои глаза с суеверным ужасом взирали на меня самого, и, чтобы прогнать это видение, я стал мылиться и вытираться с огромным рвением.

По субботам нам давали на завтрак яйца, и, одеваясь и удивленно распевая на все лады «яйца-яйца!», я нашел в себе силы крикнуть:

— Иду, миссис Нолан! — И с почти искренним энтузиазмом влетел в столовую.

Коротко кивнув трем другим, уже жующим постояльцам, я вытащил