Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

– Я взял простыню за краешек и пошел со всеми к тюрьме. Шел к тюрьме и нес сгнившего мертвого негра.

Голос его стал глухим от потрясения. Глаза в буквальном смысле вылезли из орбит.

– Белый сделал вид, что сейчас всех нас туда запрет, но мистер Бубба сказал: «Полно, мистер Джим. Это не наших рук дело. Мы ни в чем не провинились». Тогда белый рассмеялся, сказал: «Ну, вы, парни, шуток не понимаете», – и отворил дверь. – Бейли выдохнул от облегчения. – Ох, как же было здорово выбраться наружу. Тюрьма, заключенные орут, что не хотят, чтобы у них там лежал дохлый ниггер. Он тут все провоняет. Белого они называли «босс». Говорили: «Босс, ну вам-то лично мы ничего плохого не сделали, зачем вы притащили нам еще одного ниггера, да еще и дохлого». И рассмеялись. Смеялись, будто это какая-то шутка.

Бейли говорил так торопливо, что даже не успевал заикаться, не успевал чесать в затылке и чистить ногти зубами. Он погрузился в тайну, погряз в загадке, которую чернокожие мальчишки с Юга начинают разгадывать – пытаются разгадать – с семилетнего возраста и до самой смерти. Безрадостную головоломку неравенства и ненависти. Это происшествие заставило его задуматься о ценности и достоинстве, об агрессивной приниженности и агрессивном высокомерии. Мог ли дядя Вилли, чернокожий, южанин, да при этом еще и калека, хотя бы попытаться дать ответы на все эти вопросы – и сформулированные, и невысказанные? Могла ли Мамуля, знакомая с повадками белых и недостатками чернокожих, хотя бы попытаться дать ответ своему внуку, при том что неточное понимание этой загадки могло ему стоить жизни? Безусловно, нет.

Оба ответили характерным образом. Дядя Вилли высказался в том смысле, что он уж и не знает, куда катится мир, а Мамуля произнесла краткую молитву: «Упокой, Господи, душу этого бедолаги». Не сомневаюсь, что именно в этот вечер она начала обдумывать наш отъезд в Калифорнию.

Основной заботой Мамули на протяжении нескольких недель оставался вопрос, как мы туда доберемся. Она договорилась с одним железнодорожником – он добудет пропуск в обмен на продукты. Пропуск давал скидку на билет только ей одной, причем даже это требовало дополнительного подтверждения, так что мы пребывали в своего рода чистилище ожидания, пока белые, которых мы никогда не увидим, в кабинетах, в которые мы никогда не войдем, подписывали, скрепляли печатями и пересылали обратно Мамуле этот пропуск. За мой билет предстояло заплатить «наличностью». В результате никелированный кассовый аппарат опустошили почти полностью, подорвав нашу финансовую стабильность. Мамуля решила, что Бейли с нами не поедет, поскольку пропуск нужно использовать в течение определенного времени – он отправится следом примерно через месяц, когда мы выплатим все появившиеся долги. Хотя мама наша теперь жила в Сан-Франциско, Мамуля сочла разумнее сначала поехать в Лос-Анджелес, к нашему отцу. Она продиктовала мне письма, в которых оповещала родителей о нашем скором приезде.

Приезд должен был состояться, но мы не могли сказать когда. Всю одежду перестирали, перегладили и уложили, так что весь этот промежуточный период времени мы ходили в том, что выглядело недостаточно прекрасно, чтобы блистать под солнцем Калифорнии. Соседи, понимавшие, с какими трудностями сопряжено любое путешествие, успели миллион раз с нами попрощаться.

– Если не увидимся больше до тех пор, как пришлют ваш билет, сестра Хендерсон, счастливого вам пути и возвращайтесь поскорее.

Вдовая Мамулина приятельница согласилась присмотреть за дядей Вилли (готовить, стирать, делать уборку и не давать скучать) – и после тысячи фальстартов мы наконец-то покинули Стэмпс.

Печаль моя в преддверии отъезда по большей части сводилась к тоске по поводу разлуки с Бейли на месяц (мы никогда еще не расставались), по поводу воображаемого одиночества дяди Вилли (он бодрился, хотя, за тридцать пять лет своей жизни ни разу еще не разлучался с матерью) и расставания с Луизой, первой моей подругой. Я знала, что не стану тосковать по миссис Флауэрс, поскольку она поделилась со мной волшебным словом, с помощью которого я вызвала джинна, – он потом служил мне всю оставшуюся жизнь, а имя ему было книги.

Молодые люди живут такой насыщенной жизнью, что им нужно как можно чаще «отключаться». О том, что мне предстоит встреча с мамой, я, собственно, не думала до самого последнего дня пути. Я «ехала в Калифорнию». К апельсинам, яркому солнцу, кинозвездам, землетрясениям, а еще (до меня наконец-то дошло) к маме. Прежнее чувство вины воротилось, как друг, по которому ты стосковался. Я гадала, всплывет ли в разговоре имя мистера Фримена, ожидается ли, что я сама стану упоминать эту ситуацию. Спросить у Мамули я, понятное дело, не могла, а Бейли был на другом конце света.

От этих переживаний мягкое сиденье мне казалось жестким, вареные яйца – горьковатыми, а когда я бросала взгляд на Мамулю, она представала мне слишком крупной, чернокожей и старомодной. Все вокруг меня разваливалось на куски. Городки, в которых никто нам не махал, и другие пассажиры поезда, с которыми мы сдружились почти по-семейственному, растаяли в этом ощущении всеобщей странности.

К встрече с мамой я была не готова совершенно – как вот грешник не готов ко встрече с Творцом. Прошло куда меньше времени, чем я ожидала, – и вот она уже стоит со мной рядом, она меньше, чем сохранила моя память, но изумительнее, чем любое воспоминание. На ней бежевый замшевый костюм, туфли в тон и мужского стиля шляпа с пером, закрепленным за лентой; руками в перчатках она гладит меня по лицу. Если не считать накрашенных губ, белых зубов и блестящих черных глаз, можно было бы подумать, что она только что окунулась в бежевую ванну. Образ мамы и Мамули, обнявшихся на платформе, смутно сохранился в памяти под слоем тогдашнего смущения и нынешней зрелости. Мама выглядела симпатичным цыпленком, притулившимся к крупной плотной темной курице. Звуки, которые они издавали, были полны внутренней гармонии. Глубокий неспешный голос Мамули служил подложкой суматошному попискиванию и кудахтанью мамы – так камешки лежат на дне под бегущей водой.

Младшая из двух женщин поцеловала старшую, рассмеялась, засуетилась, забирая наши пальто и передавая багаж носильщику. Мама с легкостью разбиралась с мелочами, на обдумывание которых у сельского жителя ушло бы полдня. Она в очередной раз изумила меня до глубины души, и, пока длился этот транс, смятение с его алчностью держалось на расстоянии.

Мы приехали в квартиру, я спала на диване, который к ночи волшебным образом превращался в удобную кровать. Мама пробыла в Лос-Анджелесе ровно столько, сколько было нужно, чтобы нас обустроить, а потом вернулась в Сан-Франциско, искать жилье для своей внезапно разросшейся семьи.

Мы с Мамулей и Бейли (он приехал через месяц после нас) прожили в Лос-Анджелесе около полугода, пока для нас готовили постоянное жилище. Время от времени к нам в гости наведывался папа-Бейли, привозил полные пакеты фруктов. Он сиял, подобно Богу Солнца, что великодушно обогревает и озаряет светом своих темных подданных.

Я так была зачарована процессом создания моего нового мира, что прошло много лет, прежде чем я смогла осмыслить изумительную способность Мамули приспособиться к этой чуждой для нее обстановке. Старая негритянка с Юга, которая всю жизнь прожила в кругу своей общины, здесь научилась общаться с белыми домохозяевами, соседями-мексиканцами и чужаками-неграми. Она ходила за покупками в супермаркеты, которые были крупнее ее родного городка. Вслушивалась в выговоры, которые наверняка резали ей слух. Раньше она не отъезжала от места своего рождения дальше, чем на пятьдесят миль, а теперь научилась ориентироваться в лабиринте улиц с испанскими названиями – в головоломном городе под названием Лос-Анджелес.