Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

У мисс Кирвин не было предпочтительного отношения к кому-то из учеников. Не было любимчиков. Если на определенном этапе она была кем-то особенно довольна, это не значило, что он мог рассчитывать на особое отношение и завтра – при этом и обратное тоже было правдой. Каждое утро для нее начиналось с чистого листа, и она вела себя так, будто и наши листы тоже были чистыми. Сдержанная, твердая в своих убеждениях, она никогда не потакала фривольностям.

Она не запугивала, а поощряла. Если некоторые учителя были со мной подчеркнуто любезны – проявляли «либеральность», – а другие полностью меня игнорировали, мисс Кирвин, похоже, просто не замечала, что я чернокожая и чем-то отличаюсь от других. Я была мисс Джонсон, и, если в состоянии была ответить на поставленный вопрос, удостаивалась всего лишь слова «верно» – того же, которое она говорила и другим ученикам, если они давали правильный ответ.

Много лет спустя, возвращаясь в Сан-Франциско, я заходила к ней на уроки. Она не забыла, что я – та самая мисс Джонсон с живым умом, который необходимо использовать по назначению. Во время этих посещений она никогда не призывала меня подолгу торчать в классе и маяться рядом с ее столом. Она всем видом показывала: вам, наверное, нужно навестить и других. А я часто гадала, знает ли она, что из всех учителей я запомнила только ее.

Я так и не поняла, почему мне дали стипендию для поступления в Калифорнийскую школу трудящихся. Это был колледж для взрослых, и много лет спустя я выяснила, что Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности причисляла его к подрывным организациям. В четырнадцать лет я согласилась на стипендию, дали мне ее и на следующий год. По вечерам я посещала театральные и танцевальные занятия вместе со взрослыми, белыми и чернокожими. Театральную студию я выбрала лишь потому, что мне нравился монолог Гамлета «Быть иль не быть». Я ни разу в жизни не видела ни одного спектакля, связи между кино и театром не усматривала. Собственно, и слышала-то я этот монолог только тогда, когда мелодраматически декламировала его самой себе. Перед зеркалом.

Укротить мое пристрастие к гипертрофированным жестам и восторженным интонациям было трудно. Когда мы с Бейли вместе читали стихи, он это делал свирепо, как Бэзил Рэтбоун, а я – как ошалевшая Бетт Дэвис. В Калифорнийской школе трудящихся въедливая и проницательная преподавательница быстро и бесцеремонно отучила меня от мелодраматизма.

Тем, что заставила полгода заниматься пантомимой.

Бейли с мамой советовали мне заняться танцами, а брат еще рассказывал в частном порядке, что от танцев у меня ноги станут рельефнее, а бедра – шире. Это было более чем заманчиво.

Я недолго робела из-за того, что приходится ходить в черном трико по просторной пустой студии. Разумеется, поначалу я только о том и думала, что все станут таращиться на мое огуречной формы тело: узловатые колени, узловатые локти и – увы – узловатые груди. Но меня никто не замечал, а когда преподавательница плыла по классу и завершала свой проход арабеском, меня это захватывало. И я научусь так двигаться. Я научусь, выражаясь ее словами, «занимать пространство». Дни заполнились уроками у мисс Кирвин, ужинами с Бейли и мамой, театральной студией и танцами.

Мои пристрастия на этом жизненном этапе очень странно сочетались друг с другом: Мамуля с ее величавой решимостью, миссис Флауэрс с ее книгами, Бейли с его любовью, мама с ее жизнерадостностью, мисс Кирвин с ее информацией, вечерние занятия с танцами и актерским мастерством.

Наш дом представлял собой типичную для Сан-Франциско периода после землетрясения постройку о четырнадцати комнатах. У нас постоянно сменялись жильцы, приносили с собой разнообразные акценты, уклады, пищу. Рабочие с верфи клацали по ступеням лестницы (мы все, кроме мамы и папы Клиддела, спали на втором этаже) своими подкованными железом башмаками и стальными касками, уступая дорогу густо напудренным проституткам, которые хихикали сквозь слой косметики и вешали парики на дверные ручки. Одна пара (выпускники университета) вела со мной на кухне внизу долгие взрослые разговоры – пока муж не ушел на фронт. Тогда жена, которая поначалу была так очаровательна и улыбчива, превратилась в безгласную тень, иногда скользившую по стенам. Около года у нас прожила чета постарше. Они были владельцами ресторана; в характере у них не было ничего, что могло бы привлечь или заинтересовать подростка, вот только мужа звали дядя Джим, а жену – тетя Бой (этакая бой-баба). Как такое бывает, я так и не выяснила.

Сила, зиждущаяся на ласке, – беспроигрышное сочетание, равно как и ум с напористостью, не подточенные официальным образованием. Я готова была принять папу Клиддела как очередное безликое имя в мамином списке амурных побед. За долгие годы я успела себя вышколить: проявляй интерес – как минимум внимание, а мысли пусть в это время блуждают в других местах, – и теперь могла бы жить с ним в одном доме, сама его не замечая, да так, что он бы об этом и не подозревал. Однако его характер вызывал восхищение, заставлял вглядываться пристальнее. Был он из простонародья, без малейшего комплекса неполноценности по поводу отсутствия образования – а что еще удивительнее, без всякого комплекса превосходства по поводу того, что преуспел в жизни, несмотря на этот недостаток. Он часто повторял: «В школе я провел всего три года – в Слейтене, в Техасе. Времена тогда были нелегкие, пришлось помогать папане на ферме».

За этим простым утверждением не стояло никакой обиды; не звучало никакого хвастовства и в других его словах: «Ежели теперь я живу получше, так только потому, что со всеми обхожусь по совести».

Он был владельцем многоквартирных домов, а впоследствии еще и бильярдных и прославился тем, что принадлежал к редкостной категории «людей чести». В отличие от очень многих «честных людей», он не впадал в невыносимое ханжество, которое затмит любую добродетель. Папуля Клиддел разбирался в игральных картах и в человеческих характерах. В те годы моего взросления, когда мама открывала нам важные факты жизни: как следить за личной гигиеной, держать осанку, вести себя за столом, находить хорошие рестораны, давать на чай, – папа Клиддел учил меня играть в покер, блекджек, тонк, джик-джек. Носил он дорогие, сшитые на заказ костюмы, а в галстуке – булавку с большим желтым бриллиантом. За вычетом ювелирных украшений, одевался он неброско, держался с неосознанным достоинством человека, уверенного в собственной финансовой состоятельности. Так случайно вышло, что я оказалась похожа на него внешне: когда мы с ним и с мамой шли по улице, друзья его часто замечали:

– Клиддел, спорим, она твоя дочка. Чего уж отпираться-то.

На эти заявления он отвечал довольным смехом – своих детей у него не было. Благодаря этому запоздалому, но сильному отцовскому чувству я познакомилась с самыми колоритными персонажами негритянского преступного мира. В один прекрасный день меня пригласили к нам в столовую – она была заполнена табачным дымом, – где мне представили Стенку Джимми, Черныша, Крепкого Клайда, Сюртука и Красную Ногу. Папа Клиддел объяснил, что это – самые ловкие мошенники во всем мире и они сейчас расскажут мне кое-какие подробности, чтобы я уже никогда «не попалась».