Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

атлантов – воинов охраны, им повезло выйти живыми из-под смертельного дождя. Мудрый, но безусый и, тем более, безбородый аббат Алкуин казался не тенью короля, для тени он был слишком стар, весом и светел, но – словно бы тяжелой и пророческой задней мыслью Карла. Он сидел по левую руку от короля и почти императора, чуть ниже, хотя глагол «сидеть» не подходит – так он был весь закутан в паучий кокон каких-то мантий. Оба выглядели хоть и уставшими с дороги, с кровавого шума на пиру и с бессонной ночи, однако – более живыми и свежими, нежели в час, когда решались судьбы обоих.

Алкуин как будто пристально вглядывался в меня сквозь опущенные веки. Поклонился сильным мира сего не слишком низко и совершенно успокоился: с некоторых пор люди в волчьих шкурах стали вызывать у меня безграничное доверие.

- Тот ли ты, коего я велел найти, или ждать другого? - с многозначительной иронией проговорил Карл, чуть пошевелив руками под крылом накидки.

Латынь его была почти отменной, если не считать слишком жестких и чуть сдавленных согласных.

- Ваше величество, - обратился я к Карлу в ответ, - случайному смертному не предречь, кого может избрать на высоких путях ваша воля, но если вы повелели искать и найти некого Иоанна Феора, родом из града цезаря Константина, Иоанна Феора, служителя и раба Господа нашего Иисуса Христа, тогда вашим слугам не нужно более утруждать себя поисками, а вам, ваше величество, - дожидаться исполнения вашей высокой воли.

Карл чуть повернул голову в сторону приоткрывшего глаза Алкуина.

- Хорошая латынь, - изрек он на наречии уладов[1], среди коих был рожден Алкуин. – Может, его вправду послал Господь для дела? Как думаешь, Екклезиаст?

Велики были оба, но не хватало обоим прозорливости: наречию уладов некогда научил меня во Дворце за неделю один бродячий монах-улад, вскормленный духом в старых обителях Ирландии, любитель долгих и неисповедимых путей в теплые края. «Хорошая латынь» возмутила беса моей гордыни: как этот варвар смеет оценивать латынь того, кто, родившись, услышав начальные слова на эллинском, сказанные повивальной бабкой: «Слава Богу, мальчик!», а затем тотчас впитал ушами и всем мелким тельцем долгие и звонкие слова на латыни – изреченные врачом и другом отца, Каллистом: «Здоровый, розовый, без изъянов, с хорошим голосом».

Не дерзить я теперь был не в силах.

- Стоит ли торопить события, Давид? - ответил и Алкуин на своем, уладском. – Приглядимся еще.

Слухи оказались верны: при франкском дворе, в узком кругу наделенных высшей властью, друг к другу обращались с библейским размахом, и Карл дерзал носить имя самого царя-пророка, хотя к поэзии и псалтири, как инструменту, навыка не имел, зато по части завоеваний, с Божьей помощью, уже далеко обошел древнего царя-псалмопевца.

Карл вновь повернулся ко мне и повторил, словно по лукавой подсказке с левого плеча, те менторские слова о латыни уже на самой латыни:

- Хорошая латынь. Где учил, монах?

- Ваше величество, я впитал ее с отцовской кровью, - отвечал ему, и дерзость моя полезла вверх из горла, как мальчишка – на высокое дерево при велении матери не лазить так высоко. – Можно сказать даже, что я рожден в ней, как апостол Павел – в римском гражданстве. Хоть я и эллин от эллинов и даже, по матери, араб, что нетрудно заметить, не прислушиваясь, но среди предков моего покойного отца по мужской линии имелись родственники из дома Клавдиев.

Карл приподнял брови, а Алкуин – веки.

- Кто же твой покойный отец, монах? – вопросил Карл с приятным изумлением.

Я рассказал, ни грана не приврав.

Власть и Мудрость Запада вновь коротко переглянулись между собою. И вот откликнулась Мудрость:

- Так ты из придворных, Иоанн Феор? Что же подвигло тебя уйти в монахи, а не войти в наследство твоего отца? Оно, верно, немалое. Не обидел ли ты чем своего отца, не пошел ли против его воли?

Латынь Алкуина была не в пример лучше королевской, и я устыдился: она была не хуже моей и даже лучше в звучании твердых согласных.

- Было кому войти в наследство и не только сберечь, но и преумножить его. Моего любезного старшего брата с рождения влекло земное, меня же земные попечения выталкивали вон, как водная глубина – рыбий пузырь, - так ответил.

- Куда бы ни был он послан изначально, а к нам – наверно, весьма кстати, Давид, - проговорил на уладском Алкуин.

Вдруг Карл извлек прямо из шкур, как из глубины серых зимних вод, святой образ Христа Пантократора, переданный ему, еще я не вступил в шатер. Верно, я побледнел, и то не могло остаться незамеченным, даже если бы эти львы дремали.

- Твое, монах? – вопросил Карл, бывший, как я знал, на стороне иконоборцев, считавших, что негоже воплощать небесные образы земными средствами.

Король франков держал святой образ одной рукой на отлете, словно отстраняясь от его жара, и притом несколько выше головы, что дало мне силы отвечать без риторских вихрей.

- Моего монастыря, ваше величество, - ответил я.

- Почему вез так далеко и туда, где не держат? - задал Карл точный вопрос.

Вообразил из себя честного, крещёного спартанца и отвечал, как можно правдивее и лаконичнее. Мне удалось изложить весь свой итинерарий от Дворца до замка так, что он стал короче моего пути от кельи до храма в Обители.

- Унесло, говоришь? История достаточно удивительна, чтобы в нее можно было поверить, - оживившимся голосом заметил Карл и положил святой образ на пышную серую шкуру, увы, ликом вниз.

Мой короткий рассказ, похоже, немного развлек короля, все еще удрученного своей промашкой с принятием приглашения графа Ротари, и я уж пожалел: стоило, пожалуй, рассказывать подольше ради надежд покрепче.

- А что там еще в кулаке так крепко зажал? Еще что-то нес священное? – вдруг с усмешкой указал Карл своим длинным острым носом.

А я и забыл про холодное и засохшее в кровяной коросте сердце графа Ротари – вот оно было тут со мной, моим вновь слипшимся кулаком.

Так прямо и ответил Карлу, как было, с великим трудом расправляя почерневшие пальцы:

- Это кровь графа Ротари. Он умер во Христе. – И рассказал, как оказался я, по воле Твоей, Господи, кровеносцем графа.

Карл даже приподнялся и сел прямо, выпроставшись из шкур, а Алкуин совсем поднял веки и теперь смотрел