Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

не на меня, а на Карла странным взором – как на оракула, готового изрыгнуть роковой, но сладкий своим ужасом ответ. Моей гордыни стало тепло и радостно: наконец-то, я их расшевелил.

- Так он тебе исповедался в грехах? – вопросил Карл, глядя на меня, пожалуй, как на того осьминога. – И ты дерзнул отпустить? Даже – его замысел подло убить меня?

И тут подумал я, а не умереть ли мне прямо сейчас? На любой страх с детства пру, как лошадь – на боль. Грех то или не грех, Господи? Но чаял, что святой образ Твой не даст мне погибнуть греховной смертью в тот час.

- Граф чаял освободить свой народ и восстановить свое королевство, ваше величество, - не гортанью, а самими пугаными кишками пропел я. – Грех-то или не грех? Кто я, чтобы самому себе ответить на такой вопрос? Сам голову ломаю, ваше величество.

Карл то ли восхитился моей дерзостью, то ли гнев его имел самые разные формы, не доступные пониманию простых смертных. Но и он вопросил наимудрейшего:

- Что скажешь, Екклесиаст? Мне по нраву злые на жизнь, в них лести и лжи меньше, а то и вовсе нет.

Алкуин с трудом пошевелился в своем коконе:

- Так к кому же ты был послан, монах Иоанн? Молиться о спасении нашего короля или спасать душу предателя?

Мудрый аббат с севера, полагал, что стану колебаться или, против слов Карла, сразу хлыну трусливой лестью, что и покончит со мной, как со случайной, но занозистой тайной на королевском пути в Рим, к императорской короне. Однако аббат Запада не на того напал.

- Святой отец, везде я оказывался не по своей воле, но, когда узнал о возможности заговора, в неизбежность коего, честно признаюсь, сам до конца не верил, то прилежно молился о том, чтобы все обстоятельства решились на пользу его величества, иначе в мире наступил бы ужасный хаос, - выпалил я на одном прямом, как пущенная стрела, дыхании и добавил: - Ужасный, смертоносный хаос в христианской земле. – И еще добавил, отливая потяжелее острие той стрелы: - А молился я, имея пред своим внутренним взором тот святой образ Христа Вседержителя, что сейчас лежит, глядя в преисподнюю, откуда Спаситель и вывел сквозь все волчьи заслоны праведников древних времен.

Карл как будто взбодрился еще тверже и проснулся яснее. Он сделал, чего я уж и не чаял ожидать: снова взял святой образ, снова посмотрел на него издали, с расстояния огромной протянутой руки длиною едва не в стадий, и положил – наконец-то, ликом ввысь! Позади прочих неясных мыслей у меня появилась лукавая опаска, не потребует ли он мне стать своим шутом.

- Истинный грек, - бросил Карл аббату на уладском, а меня прихватил на латыни: - Так ты не ответил на вопрос.

А я и приберег ответ нарочно, ибо «истинному греку» всегда можно каяться в суемудрии:

- У Бога, как учили меня святые отцы, начиная с Августина, нет различия во времени, нет прошлого, настоящего и будущего, а еще все противоречия обнимаются в антиномии и с любовью лобызают друг друга. Разве попущение не может содержаться в самом Промысле? Если так, то, ради разумной экономии Промысла, слуга и раб Господа мог быть послан сразу к обоим: молиться на спасение тела вашего величества и попутно спасти душу не познавшего Промысла лангобарда.

Карл повернул голову к аббату:

- Хитёр и скользок… Однако его устами говорит наша истина. Несомненно, этот грек – хоть и деревянная, но не лишняя подкова на одну милю, Екклесиаст.

Потом повернул голову ко мне:

- Вот что, монах, будем же следовать той же экономии. Ты пригоден, а значит, послан и для иного дела. Ведь ты, видать, по происхождению вхож в императорский дворец так же, как на рынок? Ты там знаешь всех?

Вернее было бы сказать «выхож», а не «вхож», и я ответил, как сам полагал:

- Ныне, ваше величество, - через «игольные уши». И всех я, конечно, не знаю, но моего покойного отца знали и уважали все.

- Значит, и тебе поверят, если докричишься, - кивнул Карл. – Ты должен знать и донести до Дворца и рынка в твоем Новом Риме, что преданный мне граф лангобардов пожертвовал своей жизнью, спасая меня от сакских оборотней, проникших в его замок с целью подло убить короля франков и так отвести молнию вины на лангобардов. Ты языкастый и умный – сделай дело раньше, чем до Дворца и рынка дотянутся отсюда иные слухи. Мы все теперь знаем: граф Ротари умер во Христе и славной смертью, отдав кровь за свой народ и за своего короля… Что замер? Какое звено выпадает из золотой цепи ясной логики?

Меня же так прошибло потом, что Карл, кажется, повел носом: откуда пахнуло такой вонью? Если то, что я услышал, не было подсказкой аббата, то Карл – поистине новый царь Соломон! Карл убил сразу двух, и даже не зайцев, а свирепых волков и тут же воссел на их шкуры: обескуражить всех лангобардов, не знавших о заговоре смелого графа, и попутно озлобить их против далеких, едва ли досягаемых саксов. И к тому же – вот он, лучший способ сделать так, чтобы графа первым делом забыли свои же по крови. Франкский Соломон разделил и властвует!

В знаменитом на весь мир своей мудростью королевском аббате тоже проснулось живое любопытство:

- А скажи-ка ты нам, дерзкий умник, видать, немало учившийся философии и логике, хоть и безус, – ведь ты наверняка и сам о том гадал и времени гадать имел куда больше нашего, - как такое могло случиться, что прозрение пришло к двум язычникам и их наполнила решимость защитить его христианское величество, а не бежать прочь, оберегая самих себя от опасности?

Безо всяких метафор и преувеличений поведал о том, как наблюдениями и рассуждениями мы «общим сенатом» дошли не до смутных прозрений, а до ясных подозрений. И вот оба язычника решили, что судьба призывает рискнуть ради их давней, до боли и бессонницы чаемой цели – быть взятыми на службу самым великим властителем мира. Баснословные обстоятельства превращали их общую цель в горшок с греческим огнем. Кто послал двух язычников и одного служителя Божьего в нужное место и в самое нужное время – вот уж тайна «велика есть» или же вовсе не тайна.

- Разве эта антиномия не той