Происшествие в городе Т - Лев Брусилов

Павел Нилыч? – Голос у архивариуса оказался густым, басовитым и так не соответствовал его наружности, что казался ему не принадлежащим. Хотелось заглянуть старику за спину, а кто это там говорит.

– Представьте себе, отыскал! – радостно ответил Щербатов и, перенеся стул, принялся рассказывать костровскую историю. И, как часто случается с людьми увлеченными, напрочь забыл о своем слушателе. Вспомнил о нем лишь на середине рассказа и то только потому, что архивный житель стал издавать звуки, похожие на храп.

Отставной коллежский асессор был этим оскорблен. Ушел не прощаясь, при этом сильно хлопнул дверью. Архивариус от хлопка проснулся, поводил мутными глазами из стороны в сторону, сказал короткое «А?», как бы кого-то переспрашивая, но, убедившись, что никого нет, снова уснул.

Выйдя на улицу, Щербатов успокоился. Радость обретения истины снова вернула его в благостное состояние, в котором он и пребывал до конца дня.

Губернский город, каким бы большим он ни был, все равно остается маленьким. Слухи о том, что отставной коллежский асессор всем рассказывает какую-то историю о поваре Усове и помещике Дубове, просто не могли не дойти до сыскной полиции, и они дошли до нее.

Когда чиновник особых поручений с горем пополам добрался до пряничного домика Щербатова и объявил о цели своего визита, радости старика не было предела. Впрочем, стоит заметить, что если бы Кочкин в силу каких-нибудь причин замешкался с объявлением цели своего визита, старик все равно был бы ему рад.

– Вы знаете, господин Кочкин, я уже было отчаялся встретить заинтересованного человека, – частил отставной коллежский асессор, угощая гостя по случаю жары смородиновым квасом. – Всем наплевать на губернскую историю с высокой колокольни! Наплевать, наплевать, и не возражайте мне!

А Кочкин и не возражал. Несколько подустав от крутизны Бирюковской улицы, он сидел за столом, понуря голову.

– А вот вы интересуетесь, – продолжал тем временем старик, – и меня это радует. Значит, есть еще в наших палестинах люди неравнодушные, вы тому ярчайший пример…

Чиновник особых поручений попытался было возразить, что интерес его сугубо служебный, но старик не хотел слушать.

– Забыть историю – это, знаете ли… Это, знаете ли, скверно, очень скверно! Забывая историю, мы обрекаем или даже приговариваем себя – что печально, не только себя, а все последующие поколения, – к ее повторению, и, возможно, в самом худшем варианте. Ведь забывая историю, мы лишаем себя возможности учиться на ошибках предков.

Щербатов был доведен равнодушием окружающих людей до такой крайней степени словоохотливости, которая обычно наступает после долгого и, самое главное, запретительного молчания. Его не нужно было ни о чем спрашивать, он точно ясновидящий предвосхищал вопросы.

– Скажу вам честно, эта история с обрезанным языком, случившаяся в деревне Костры, лишила меня сна, словно кто-то запал в меня вставил. И вот он тлеет, тлеет… Пришлось, знаете ли, покопаться, порыться в архивах. Тысячи ценнейших документов, условия хранения ужасные… Так, о чем это я? Ах да, и усердие мое было вознаграждено, я нашел документ, проливающий свет на эту историю. Как оказалось, не было никакого суда над поваром Усовым, а помещик Дубов не обрезал себе языка…

– И заточенной ложки тоже не было? – вклинился с вопросом Кочкин.

– А вот заточенная ложка была, но обо всем по порядку. Когда Усов узнал, что зазноба его обесчещена, он, чтобы отомстить барину, наточил ложку. Но перед тем как подсунуть ее Дубову, рассказал об этом, дурак, своей невесте. Невеста же, как пишет капитан-исправник, письмо которого я отыскал в губернском архиве, предупредила своего барина, что жених ее, Усов, готовит против Дубова злодеяние! – Щербатов округлил глаза и тыльной стороной правой руки дал леща по ладони левой. – А барин, помещик Дубов, узнав обо всем этом, разыграл целую мистерию.

– Какую мистерию? – не удержался от вопроса Кочкин.

– А вот послушайте какую. В день так называемого отмщения парадно одетый Дубов вышел к обеду. Как ни в чем не бывало взял острую ложку, точно в неведении, и давай суп есть. Сунул ее себе в рот, охнул или ахнул и, представьте, выплюнул на стол язык. А тут эта девка подлая, невеста Усова, откуда ни возьмись. Я полагаю, все заранее оговорено было. Выскочила, давай причитать и рассказывать, что ложку Усов наточил, чтобы барина-батюшку со свету свести. Ну, Усова, ясное дело, под арест. Стали с этим делом разбираться. Перво-наперво освидетельствовали самого Дубова. Он поначалу упирался, не допускал к себе доктора, и понятно почему, язык-то у него целым оказался!

– Как же так? – удивился Меркурий Фролыч.

– А вот так! Капитан-исправник учинил следствие, и выяснилось, что перед тем, как выйти к обеду, барин приказал своему человеку отрезать у живой свиньи кусочек языка. Сунул его себе в рот, и за стол. Ну, а дальше известно, что произошло. Вот история-то какая! Чистый Шекспир! Да, и еще у капитан-исправника сомнения возникли, точно ли Усов наточил ложку, а не сам ли барин приказал? Был допрошен кузнец…

– И что кузнец?

– Кузнец ни в какую, ложку не точил, и все тут! Крепостной, что с него взять, он во власти барина.

– Странно, отчего невеста Усова продала барину жениха своего?

– Да кто же его разберет, жестокосердие бабское? Поди загляни к ним в душу! Хотя не могу не высказать сомнения. А точил ли ложку Усов и точно ли он замышлял против помещика Дубова? Мысль моя, господин Кочкин, еще дальше пошла.

Видя интерес Кочкина к своим предположениям, Щербатов замолчал, выждал какое-то время, потирая себя по щекам, и только после этого продолжил:

– А изъявлял ли Усов желание обзавестись женой, не было ли это все подстроено?

– Вы так думаете?

– Мне кажется, что там, в деревне Костры, тридцать четыре года назад произошла… – Щербатов вдруг запнулся, судя по блеску глаз можно было предположить, что в голову ему пришла какая-то интересная мысль. – Хотя Усов мог изъявить желание, мог, только вот невеста… А интересно, у Дубова были дочери?

– Этого я, увы, не знаю, но мысль ваша мне представляется занятной. Да и в самом деле, не мог же весь этот сыр-бор из-за крепостной девки произойти? Но не кажется вам, Пал Нилыч, что уж больно все мудрено? – Кочкин обращался к отставному коллежскому асессору как к коллеге.

– Нисколько! Конечно, мы не знаем, давал Дубов распоряжение точить ложку или нет, но то, что он распорядился живой свинье язык отрезать, а потом, эка мерзость, у себя во рту его спрятал, это мы знаем. И если подобное могло прийти ему в голову, то почему не могло прийти и ложку наточить? Выйти к обеду с только что отрезанным свиным языком во рту, это, знаете ли… После подобных экзерциций начинаешь себя спрашивать: Дубов – человек ли он?

– Вы сомневаетесь?

– Сомневаюсь! Ведь одно дело – быть на человека похожим, и совсем другое дело – быть человеком! Обличья-то – они у всех человечьи, а вот кто там внутри под кожей живет, того так просто не рассмотреть, он в делах свою личину кажет. И вот я спрашиваю себя, станет ли человек себе в рот только что отрезанный свиной язык толкать? И сам же отвечаю: не станет! А если, предположим, станет, то и не человек это вовсе!

– А кто же?

– Не знаю, но точно не человек!

– Ну, если не человек, то выходит одно – бес.

– Вот тут я с вами, Меркурий Фролыч, полностью согласен. Хоть и выглядит все фантастически, но похоже на правду.

– А где это письмо? – спросил Кочкин у старика.

– Какое письмо? – Щербатов думал о чем-то своем.

– Письмо капитана-исправника, которое вы обнаружили в архиве.

– Как и положено, на месте в архиве. Я только прочел и опять в прежнюю папочку положил, все там!

– Нам тоже любопытно было бы взглянуть. Чтобы не искать, поясните, где эта папочка, на какой полке стоит?

Щербатов рассказал, особо указав на то, что в том месте стоят две папки с надписью «1855 год».

– Правда, у одной папки корешок примят, а другая ровнехонькая. Берите, у которой корешок примят, там письмо. А цвет у этой папки – синий!

Поблагодарив старика, чиновник особых поручений отправился восвояси. По пути на Пехотнокапитанскую Кочкин все никак не мог взять в толк, отчего отставному коллежскому асессору пришло в голову порыться в архивах, а ему, Кочкину, нет? Это что же, выходит, старик умнее его или так жизнь устроена? Подумав, решил – так