Полцарства - Ольга Покровская

– Знаешь, Саня, – взяв брата под руку и уютно к нему прижавшись, проговорила Ася. – Я, конечно, согласна с тобой. Но мне в последнее время кажется, что я – это не я. Не та я, которая росла в нашей семье, веселилась, рисовала. Ты понимаешь, о чём я говорю? Мне кажется, у меня ещё ничего не определилось и всё впереди! – призналась она и уткнулась носом брату в плечо. – Так ты не хочешь, чтобы я приходила, из-за Лёшки? Или из-за Курта?

Саня в сомнении качнул головой, помолчал и сказал честно:

– Из-за Курта. Его по-другому надо спасать. И не тебе. Тебя он утащит в свой кошмар – и всё. То-то будет весело!

Ася шла, прислонившись к плечу брата, и думала: как хорошо! Вот она рвётся, как глупый подросток, – а Саня её ловит. Против её воли, но поймает всё равно. Можно колобродить, беситься, дойти до края – и всё равно не погибнуть, потому что у неё есть брат.

– Я и сама иногда боюсь, правда, – сказала она. – Боюсь, что я другая. И мне даже кажется иногда: может, это одержимость, болезнь?

Там, где лесная аллея выплёскивалась в город, брат и сестра остановились и рассудили, что Ася, во спасение Саниной семейной жизни, может прямо сейчас забрать с собой Леночку.

– А к Николаю Артёмовичу тогда уже вместе с Марусей зайдём. Всё же день рождения у человека – нельзя не навестить!

На этих словах Саня полез в карман за телефоном – позвонить жене – и вынул пустую руку. Обшарил себя всего, поглядел в сумке и вспомнил.

– Мы когда Агнеске делали укол, там, на столике я выложил. Идиот! Ася, ну-ка дай-ка я с твоего позвоню!

На мобильном сестры он быстро нашёл номер Маруси, вызвал и обернулся, услышав в отдалении знакомую песню звонка. Со стороны пешеходного проспекта, где стоял их дом, в своём синем плащике, с туго стянутыми в узел тёмными волосами, бежала Маруся. Саня видел, как она выхватила из кармана телефон и, не успев поднести к уху, наткнулась взглядом на мужа. Остановилась и закрыла половину лица ладонью – так что остались видны одни глаза.

– Марусь! Ну прости меня! – помчавшись навстречу, воскликнул Саня. – Мы когда Агнеску лечили, я там телефон забыл, в приюте! Я сейчас сбегаю!

– А почему в приюте, Саша? У тебя в приюте было собеседование с батюшкой? Или Николай Артёмович на коляске прикатил подышать? – спросила Маруся. Её миловидное круглое лицо, стремительно розовея, обрело сходство с июньскими пионами, так что Асе, наблюдавшей за сценой, сделалось тревожно – не случится ли сейчас взрыв парового котла?

Саня хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, развернувшись, побежал в направлении приюта – за оставленным мобильником.

Привалившись спиной к липе, Маруся большими тяжёлыми глазами поглядела на Асю.

– Там кто-то у него есть? – хрипло спросила она. – Кто-то, кто приманивает его? Какая-то женщина?

Ася опешила. Она хотела обозвать Марусю дурой и вдруг – вспышкой – увидела, что перед ней не глупость, а поле брани, душа, разорённая демоном ревности. Ей стало нестерпимо жалко брата, угодившего в эту пошлость.

Не помогли Асины заверения. Как ливень или буран, Марусю настигла и согнула истерика. Она плакала и билась лбом в шершавый липовый ствол.

– Я не могу выносить, что он привязался к этому логову! Он же приличный человек, врач! Разве я знала!.. – рыдала Маруся. – И скажи мне! Только правду, правду! – цепляясь за Асю, вскрикивала она. – Кто у него там?

– Ему Пашку жалко, – сказала Ася, стыдясь смотреть на плачущую Марусю. – Если с Ильёй Георгиевичем что случится – кто его будет ловить? Вот Саня поэтому старается, чтобы был контакт…

Утихнув, Маруся вытерла бумажным платком мокрое лицо, так что на щеках остались белые катышки.

– Он уходит от меня, – отрешённо проговорила она. – Саша от меня уходит. И я это знала – нечего было обманываться. Ещё в день, когда мы познакомились, в поликлинике. Я же видела – он всем нужен! Все только и думают, как его заполучить. Если не всего целиком, то хотя бы кусками! Разорвать его на куски, чтобы мне ничего не осталось… – И свела брови в тяжёлой думе.

– Марусь, ты дурочка! – сказала Ася. – Ты лучше гордись им, а не выдумывай!

Маруся помолчала и, стараясь выдержать голос ровно, без дрожи, объявила:

– Я не буду его ждать. Скажи ему, чтоб он шёл по своим делам! А я к Леночке – а то она у соседки!

Договорив, она развернулась и, взвизгивая от стремительно накативших валов истерики, побежала домой.

Ася проводила взглядом фигуру невестки. На секунду ей почудилось – может, это Лёшкина душа прибегала к ней в Марусином обличье?

В тот день, впервые с начала «собачьей истории», Асе сделалось страшно. Она подумала: хлипкий домик в глуши, мистические глаза больной Агнески и древние Пашкины колыбельные конечно же не могут быть правдой. И разве мог быть чем-то, кроме искуса, этот самоубийца с вещим фонографом и волшебной кучей волос?

И, конечно, не зря Саня сегодня вспомнил об их походах за ягодами. Пахнущий крапивой и брызгалкой от комаров малинник детства встал как страж на защиту её сердечной невинности.

Качаясь в вагоне метро, ловя на своей хрупкой фигурке одобрительные взгляды попутчиков, Ася чувствовала жар в щеках. «В самом деле! Стала бесстыжей! Муж, видите ли, не понимает её душевную тонкость! И всё думаешь только о себе, о своей душеньке!» – ругала она себя и спасительно воображала, как придёт домой и скажет: «Лёшка, прости меня! Я больше туда не пойду, раз это тебе так важно. Буду с тобой! Мир?»

В тот же вечер Ася покаялась перед Лёшкой и жила в неге восстановленного союза всю первую неделю апреля. И каждую ночь перед сном Марфуша прибегала в Асины мысли и расплёскивала перед хозяйкой грязно-белую шкуру – как талый снег. Она стелилась пузом по земле, хвост радостно мельтешил, и морда стремилась нырнуть под ласковую ладонь. Никогда ещё Ася не видела такой счастливой и грязной собаки. Она утыкалась в подушку и, как наяву, шебуршила Марфушину шерсть на загривке.

Определённо, что-то неладное творилось у Болека в «зоне карьеры»! То одна, то другая помеха мешала ему вернуться в чёткий рабочий режим. Не прошло и двух недель, как он снова был вынужден нарушить «гастрольный график» и в срочном порядке явиться на переговоры с бывшей супругой, возымевшей новые имущественные претензии. Ей понадобилась маленькая вилла на побережье, где Болек в последние годы уединялся восстанавливать силы.

О том, чтобы уступить, не могло быть и речи, и всё же он полетел – разобраться на месте, дабы конфликт не выплеснулся на публику. Вынос сора из избы был главным и единственным орудием шантажа бывшей супруги.

На предложенную Болеком неофициальную встречу она взяла десятилетнего сына и поручила ему главную роль. Поглядывая на мать и всё более проникаясь жалостью к своей вымышленной судьбе, мальчик доказывал отцу, что тот отнял у него дом его детства, полный самых светлых воспоминаний. Ребёнок бывал в убежище Болека раза три, не подолгу, однако произносил свою речь искренне, вжившись в заранее приготовленный материнский текст.