Томас Дримм. Время остановится в 12:05 - Дидье ван Ковелер

Я чудовище. Каков итог моей жизни? Полный крах, катастрофа. Пытаясь воскресить мертвых, я уничтожил живых. Настоящее разрушено, будущее пропало, и у меня больше нет средства спастись в прошлом.

– Доктора сейчас нет, – говорит дежурная медсестра, глядя на подпись «Ноктис» в записке. – Вы к кому?

Проглотив слезы, отвечаю как можно спокойнее:

– К Роберу Дримму.

Она уточняет, вводя фамилию в компьютер:

– Звание или должность?

– Министр по энергии… по чему-то природному, не помню…

– Природных ресурсов, – поправляет медсестра, бросив взгляд на экран. – Доступ разрешен только членам семьи. Вы ему кто?

– Сын.

– Пройдите контроль. – Она указывает на сканер для чипов, прикрепленный к стойке.

– Мне еще не исполнилось тринадцати.

– Удостоверение личности.

– С собой нет.

– Тест.

Медсестра протягивает мне ватный тампон. Я провожу им под языком и возвращаю. Она вставляет его в декодер, сравнивает с данными на экране и, поджав губы, роняет:

– Вы не его сын.

Пожав плечами, я отвечаю, что она, должно быть, ошиблась.

– С ДНК ошибок не бывает. – Медсестра поворачивает ко мне экран. – У вас есть свидетельство об усыновлении?

Окаменев, я смотрю на карточки двух генетических паспортов, которые делят экран пополам.

Открываются двери лифта, и из него на носилках выносят моего отца.

– Томас! – восклицает он. – Наконец-то ты пришёл!

Радость от того, что он узнал меня, на мгновение затмевает страх, который вызвали слова медсестры.

– Я сейчас делал МРТ, всё в порядке: у меня мозг молодого человека. Пойдем в мою палату!

– Ему нельзя! – протестует это ничтожество, выходя из-за стойки и преграждая нам дорогу.

– Разве я не имею права увидеться с сыном?

– Но…

– У меня палата 429, – обращается он к санитару. – Это в другую сторону.

Здоровяк в халате сверяет номер по медицинской карте и, решив, что ошибся, неловко разворачивает носилки прямо на ноге медсестры.

– Я им сказал, что быстро поправлюсь, – улыбается мне отец.

Я обхожу взбешенную медсестру, которую уже не волнует ничего, кроме вмятины на ее туфле. И иду по коридору, пытаясь убедить себя, что программа расшифровки ДНК просто поражена вирусом. Однако сомнение, которое поселилось внутри, сильнее радости от того, что отец в хорошей форме.

– Не волнуйся, – говорит он, когда мы остаемся вдвоем в его палате. – У меня просто произошел небольшой сбой между чипом и нейронами. – Тебе сколько лет? – продолжает он озабоченно.

У меня сжимается горло. Я отвечаю:

– Почти тринадцать.

– Значит, ты уже получил повестку. Я устрою тебе отсрочку. На следующем заседании министров я потребую провести тотальную проверку чипов перед тем, как имплантировать новые. То, что случилось со мной, не должно повториться.

Я тихо возражаю, что моя имплантация назначена на понедельник, двенадцатое.

– Понедельник, двенадцатое! – восклицает он, сверившись с календарем на тумбочке. – Уже через пять дней! День святого Освальда… Что это?

– Национальный праздник, папа. Дети из привилегированных семей получают чипы от самого президента. Поэтому ты внес меня в список…

– Ничего страшного, я тебя вычеркну.

– Нет, подожди…

Отец смотрит мне в глаза, пытаясь понять причину отказа. Я снова вижу нас с Керри на балконе, над разбушевавшейся толпой. Революция на марше. Мир в руинах… Я поворачиваю голову.

– Что с тобой, Томас? Ты всегда такой или расстроен из-за меня?

Я должен сказать отцу правду о «сбое» его чипа, но у меня не поворачивается язык.

– По поводу Освальда я должен подумать, папа, – бормочу я.

Он ставит календарь на груду документов, книг, газет, фотоальбомов, которые призваны помочь ему вспомнить текущие события и себя самого. Некоторое время мы молчим, а в голове у меня крутится вопрос, не дающий мне покоя.

– Папа… как я родился?

Он сразу расслабляется и искоса бросает на меня ироничный взгляд.

– А не слишком ли поздно ты задался таким вопросом?

– Я хочу сказать… в результате искусственного оплодотворения?

– Да, как все, судя по тому, что я сейчас прочитал, – отвечает отец, указывая на «Историю Объединенных Штатов». – Рождаемость упала до такого уровня, что искусственное оплодотворение стало вынужденной и обязательной мерой. Это единственное средство спасти человеческий род и пенсионную систему. Кажется, так.

– А… как технически… происходит оплодотворение?

– У тебя еще полно времени, чтобы это выяснить! – смеется он и треплет меня по волосам. – Быть отцом – замечательная штука, но сначала надо стать взрослым, пройти имплантацию чипа и встретить женщину. Ты не согласен?

– Я просто хочу знать.

– Не ставь телегу впереди лошади.

Он замолкает, чтобы осознать, что сказал, улыбается в пустоту и озабоченно спрашивает:

– У меня было чувство юмора?

– Да.

– Спасибо. Технически будущий отец сдает свой семенной материал в центр репродукции. Там его активизируют и вводят в материнскую яйцеклетку.

– А… перепутать пробирку там могут?

– Думаю, нет: процесс идет под жестким контролем. А почему ты спрашиваешь? – добавляет он одновременно с грустью и иронией. – У тебя возникли сомнения? Теперь, когда я умственно сдал, ты меньше чувствуешь себя моим сыном?

Я бросаюсь к нему и крепко прижимаюсь к его груди.

– Наоборот, папа! Я с тобой. И всегда буду с тобой…

Я ощущаю его дыхание на виске, свои слезы на его щеке, чувствую стук его сердца. Отец обнимает меня и шепчет:

– Я люблю тебя.

– Я тебя тоже…

Он тут же отстраняется, словно устыдившись своей несдержанности, и торжественно произносит, глядя мне прямо в глаза:

– Но если однажды у тебя появится сомнение или возникнет проблема… я пройду тест на отцовство.

Я кричу:

– Зачем?! Мне не нужна вся эта чепуха, чтобы знать, кто мы друг другу!

Он смотрит на меня долгим взглядом и благодарит, опустив веки. Но знал ли он до того, как с ним случилась амнезия, что он не мой отец? Нет. Я чувствую, что это не так. У меня-то сохранились все воспоминания. Отец никогда не пытался возразить матери, которая повторяла ему в моем присутствии как худшее из обвинений: «Да, это на сто процентов твой сын!»