Альтруисты - Эндрю Ридкер

Дела УМСЛ обстояли не столь радужно. Университет Миссури ушел в минус на восемь миллионов долларов и недавно объединил колледж изобразительных искусств, центр медиаобразования и факультет бизнес-администрирования в централизованный Институт бизнеса и искусств. Если в Дэнфорте учились наследники международных империй и дети семей с Восточного побережья, то государственный УМСЛ обслуживал главным образом миссурийцев. Несмотря на эти отличия, университеты стояли практически рядом: их разделяло всего шесть миль, пятнадцать минут езды на «сперо». На этих шести милях расположились крошечные городишки Уэллстон, Хиллсдейл, Беверли-Хиллз и Нормандия.

— Зачем мы сюда приехали? — спросил Итан, когда отец въехал на парковку Центра сценических искусств УМСЛ.

— Увидишь.

Итан вышел из машины и поплелся за отцом. На стенах вестибюля висели убогие подобия «абстрактных» и «современных» картин. Окна были запо́ллочены голубиными какашками. В центре Итан приметил картонный стенд — двухмерную девушку в сиреневом платье и пуантах, сцепившую руки над головой.

Ее размеры наводили жуть. Она была маленькая, ростом около четырех с половиной футов, но при этом не карлик и не ребенок. На лице — бездушная улыбка.

— Еще раз: что мы тут… — начал было Итан, но тут к ним приковыляла седовласая капельдинерша с плантарным фасциитом и повела их по вестибюлю к дверям концертного зала.

— Вы опоздали! — с упреком произнесла она. — Чуть все не пропустили!

Итан опустился на потрепанное сиденье. Зал наполовину пустовал.

— Слушай… Я хотел попросить тебя об одолжении.

— Пфф. О каком? — фыркнул Артур: шипастый звук больно ткнул Итана в ребра.

— Это трудно.

— Так?..

— Я хотел попросить…

Артур приподнял одну бровь:

— Ну…

Понимание того, что сейчас придется облечь свое отчаяние в слова, парализовывало. Итан ненавидел просить, ненавидел говорить о своих потребностях и нуждах, а тут еще придется признаться отцу в своих неудачах…

— Ты… Ты заметил, что Мэгги плохо выглядит? — Итан слился. — У нее что-то со здоровьем…

Отец зашикал:

— Начинается!

Внезапно все вокруг перешли на шепот. Зал огласил пронзительный писк настраиваемых музыкальных инструментов. Где-то в глубине темнеющего пространства гундосо завывал гобой.

В полдень Мэгги проснулась от колокольного звона.

Или… нет-нет, ее разбудил не сам звук, а тишина вокруг него. Ржавый перезвон летел по Шуто-Плейс, не встречая на своем пути никаких препятствий. В субботу колокола еще не так лютовали, как в воскресенье, но все же отбивали каждые полчаса, и их чистый, непреклонный звон заставил Мэгги выскочить из постели. В Риджвуде тоже имелись церкви, ирландские, и итальянские, и немецко-католические, но издаваемые ими звуки были лишь крошечным составным элементом огромной системы, этно-амбиентного коллажа из свистков, пуэрто-риканских димбо-риддимов и рева курьеров-мотоциклистов, развозивших китайскую еду. Общий звуковой ландшафт получался таким густым и неумолчным, что все остальное теперь настораживало Мэгги. Она совсем забыла эту угнетающую тишину среднезападных пригородов. Да-да, именно угнетающую, жестокую: такого рода величие (подобно величию пирамид, построенных, быть может, далекими предками Мэгги) обходилось дорогой ценой. Чтобы здесь царила такая благодать, где-то должно быть неспокойно. Кто-то платит за этот покой. Кто-то прямо сейчас страдает, чтобы в здешних краях царила чудесная тишина, нарушаемая только денежным шелестом листьев.

В доме тоже было тихо. Отец и Итан куда-то пропали. Мэгги, громко топая по бежевой ковровой дорожке, спустилась в кухню. На столе лежал желтый блокнот с небрежными каракулями Артура: «Уехал с Итаном».

Оставшись дома одна — впереди у нее был целый день, — Мэгги взялась за перераспределение семейного богатства.

Она прочесала дом в поисках подходящих предметов — то есть представляющих либо сентиментальную, либо фактическую ценность. Освободила в сумке местечко для любимой плюшевой слонихи по имени Сюзан Б., которую Артур положил в изножье ее кровати, и черепаховой заколки, которую она носила, не снимая, в младших классах (оба этих предмета имели, разумеется, сентиментальную ценность). Также Мэгги прихватила золотые запонки, которые отец на ее памяти ни разу не надевал (они представляли фактическую ценность). Стащила наличные из выдвижного ящика для носков. Взяла из шкафа для белья льняную наволочку, завернула в нее четыре хрустальных бокала и припрятала их в рюкзак (два она оставит себе, чтобы из них пить, два заложит в ломбард).

За сортировкой и перераспределением вещей Мэгги чувствовала, что ненадолго обретает контроль над своей жизнью. Что она способна влиять на судьбу, придавать ей форму. Мамины деньги — наследство — были совершенно недосягаемы. Незаслуженное и непрошеное состояние. Что прикажете делать с такими деньжищами — получать от них удовольствие?! То есть в буквальном смысле наживаться на самом страшном событии в своей жизни? Да и кто сказал, что деньги все исправят? Итана они до добра не довели.

Мэгги презирала тунеядцев и пиявок, дармоедов, которым родители с готовностью покрывали расходы на театральные постановки и студийную запись дебильных альбомов в жанре инди-фолк. Но и к людям, устроившимся на хорошую работу, она тоже относилась скептически. У любого, кто достойно зарабатывает на достойной работе, руки в крови. Если ты получаешь хорошие деньги, значит ты кого-то эксплуатируешь. Это факт. На одном из уровней корпоративной структуры кто-то страдает, причем по-крупному. Малоимущие. Природа. Мэгги не хотела иметь к этому отношения. Поэтому ей приходилось время от времени красть и перераспределять богатства. Да, ее жизненные принципы могли на первый взгляд показаться запутанными и противоречивыми, но принципы экономики гораздо запутанней — вот уж где сам черт ногу сломит!

Мэгги продолжала поиски. Суперпризом — вещью, ради которой она сюда приехала, — были мамины часики «Тиффани». Квадратный, усыпанный бриллиантами циферблат на черном бархатном ремешке, римские цифры белого золота. На вкус Мэгги, часы были слишком броские и пафосные, такое скорее носила бы Бекс, чем мама, но все же они обладали именно сентиментальной, а не фактической ценностью. В своем стремлении к аскетичному образу жизни и владению как можно меньшим количеством вещей Мэгги совсем забыла взять в Нью-Йорк какой-нибудь сувенир на память о матери. И теперь решила, что таким сувениром должны стать часы.

Одно время — пока Мэгги училась в старших классах, и по причинам, оставшимся для нее загадкой, — мама дружила с женой главного тренера бейсбольной команды «Сент-Луис Кардиналс» (или та дружила с ней). Мэгги не знала, как так вышло, но дочка тренера была ее одноклассницей, и вот Франсин вдруг начала ходить по самым дорогим ресторанам города: «Тонис» (итальянская кухня), «Элс» (стейкхаус), «Мортонс» (стейкхаус) и «Флемингс» (стейкхаус).

Жена тренера и ее подружки были лет на десять старше Франсин: все как одна платиновые блондинки с вызывающе белой кожей и консервативными политическими взглядами. Мэгги подозревала — или надеялась, — что мама подружилась с ними из научного, антропологического интереса. Или же ей просто нравились стейки, которые почти всегда присутствовали на этих встречах.