2012. Хроники смутного времени - Евгений Зубарев

— Ну, а деньги? — спросил я о сокровенном, немедля вспомнив о сложном финансовом положении дочки и, супруги на Лазурном берегу.

Клерк помедлил, снова оглядывая нас по очереди, задержался на Валере, так и не вернувшем очки на место, и, осторожно взвешивая слова, сказал:

— Когда мой человек в Волгограде получит груз и проверит его сохранность, он выдаст каждому из вас по тысяче долларов…

— Нах! — с презрением выдохнули мы хором, а Валера еще и отворил дверь салона, приглашающе махнув ручкой.

Геннадий Иванович заиграл желваками — видимо, в таком тоне с ним давно не разговаривали. Обращаясь уже только к Палычу, он спросил:

— Хорошо, за какие деньги вы возьметесь?

— Пять тысяч каждому. Сейчас и наличными.

— И не долларов, а евро, — мстительно добавил Васильев, протирая очки об рукава куртки.

Геннадий Иванович скривил было рот, но удержался от ругани и после небольшой паузы сказал, опять обращаясь исключительно к Палычу:

— Полковник поручился за вас. Так что спрашивать,если что, мои люди будут не только с вас, но и с полковника. А уж как он с вами разберется, меня не касается…

— Пойдемте, вам еще надо забрать коробку с документами Это то, что вам полагается отвезти официально в Элисту.— Клерк встал со своего места, и я с изумлением понял, что он принял наши безумные условия.

Палыч ушел вслед за заказчиком, а мы с Валерой некоторое время смотрели друг на друга с некоторой неловкостью во взглядах.

— Тебя что смущает? — наконец спросил я.

— А тебя?

Я пожал плечами:

— Ну, содержимое кейса. Может, он и впрямь мародер.

— Это верно, — усмехнулся Валера, — он мародер.

— Только не в том смысле, в каком ты думаешь. Эти ценности, что у него в чемодане, он напрямую из чужих квартир, конечно, не тырил. Он все это как бы заработал. Пролетариев грабил, короче. А теперь просто хочет увезти из Москвы награбленное. Мне вдруг стало смешно:

— Ну и чего ты тогда согласился ему помогать, коммунист хренов?

— А ты? — опять спросил меня Валера.

— А мне сейчас всё по фигу, — весело ответил я. — Для меня сейчас главное — денег надыбать, чтоб Ленка с Лизкой подольше во Франции задержались.

— Так и мне тоже, — кивнул Васильев, скупо улыбнувшись. — Своя рубашка ближе к телу.

Мы помолчали, рассматривая сквозь открытые окна микроавтобуса беззаботных москвичей за столиками уличного кафе — оказывается, оно работало совсем рядом, через дорогу. Потом я открыл пассажирскую Дверь, чтобы в салоне стало посвежее, и до нас тут же Донеслись взрывы детского смеха уже с другой стороны, где в скверике напротив располагалась игровая площадка.

Я вспомнил пустые, словно выжженные напалмом питерские дворы, по которым торопливыми перебежками, группами не меньше чем человек по десять, передвигаются сейчас аборигены, и подумал, что вполне понимаю, что такое классовая ненависть. Это когда ненавидишь других людей только за то, что они существуют, и только потому, что им совершенно случайно повезло оказаться среди победителей. Они, эти высшие классы, ничего подобного не заслужили ни своим трудом, ничуть не более интенсивным, чем у прочих, ни своими деловыми качествами, тоже вполне обычными, ни талантами, которые у них, конечно, могут быть, но гораздо чаще талант им заменяют наглость и пронырливость. Им просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте.

Вот эти, что хихикают сейчас за столиками напротив, родились в семье потомственных федеральных чиновников и получили свой достаток «по наследству», а вон те, видом пожиже, еще рассчитывают хапнуть кусок пожирнее, когда в коридорах власти освободится «взяткоёмкое» место. Всем этим людям плевать на свой город и тем более — на страну. Приоритеты давно расставлены, и среди них нет ничего из того, о чем вспоминают романтики, когда их наконец ставят к стенке.

Так, может, пусть их?.. Пусть всех — и тех, и этих,— поставят к одной стенке и заставят подумать о чем-то большем, чем двухдверный спорткар и вилла на Рублевке. Похоже, прав был Кутузов — чтобы спасти Россию, надо сначала сжечь Москву. Так пусть она горит — раньше начнется, быстрее закончится!..

Потом я подумал, что сам, между прочим, бьюсь сейчас за деньги, которые позволят семье пересидеть Смуту в комфортабельном отеле на Лазурном берегу, что совершенно однозначно роднит меня с этими гламурными жабами.

После обдумывания этой позорной мысли я отвернулся от москвичей и стал смотреть на Васильева — это было приятнее.

Васильев перехватил мой взгляд и задумчиво сказал:

— А давай-ка мы выпьем, Тошка? Что-то мне взгрустнулось

Он достал из какой-то неприметной сумки, валявшейся в салоне, фляжку коньяка и с гордостью показал на этикетку:

— Фирма!..

Я ничего не понял в этой этикетке, но приложился к горлышку фляги с большим облегчением.

Мы успели хлебнуть по два раза, когда в салон ввалился Палыч с пакетом денег в одной руке и знакомым уже чемоданчиком-сейфом в другой.

— Ах ты, скотина, — начал укорять Васильева Палыч, поведя чутким носом по сторонам. — Нажрался, сволочь, чтобы я, значит, опять за руль садился!

— Блин, да я забыл совсем! — Валера в расстройстве хлопнул себя по лбу.

Впрочем, Палыч больше никак не выказал своего огорчения. Он уселся на свое привычное водительское место и сказал:

— Короче, едем в банк, скидывать наличность в виртуальный мир. Тошка, я свою долю тоже на Ленкину карту скину, договорились?

Я пожал плечами:

— Это даже хорошо. Ужо я на тебе оторвусь на Лазурном берегу. Ты у меня, ежик стриженый, за каждый трюфель занюханный стихи будешь мне читать, с выражением. А иначе фиг тебе, а не деньги!

Палыч завел машину и бросил сквозь зубы:

— Нам главное до этого Лазурного берега добраться. А там уже можно будет и стихи читать, и песни петь, и даже хип-хоп танцевать.

— А какие у твоего хип-хопа правила движения? — вдруг озаботился Васильев, уставив на Игоря свою уже неожиданно пьяную физиономию. — Я ведь танцевать no-модному ни хера не умею.

— Правило движения у нас будет простое, — тут же откликнулся Палыч, аккуратно выворачивая машину на проспект через пешеходный переход, полный беззаботных столичных прохожих. — Едем туда, куда следует, и по возможности не давим попадающихся нам на пути людей. Ну а если давим, то извиняемся. Но все равно едем дальше! Правило понятно?!

— Мне — понятно, — отозвался Васильев, теперь уже пристально разглядывая меня. — А вот Тошке непонятно. Он людей точно давить будет — видишь, лицо какое недоброе. Злой он у нас, Палыч. Что делать будем?

— Значит, Тошка будет давить, а мы — извиняться, — подвел итоги Палыч, разгоняясь по неожиданно свободному проспекту.