Тринадцатый апостол - Ричард и Рейчел Хеллер

— Видишь ли, я полагал, что в основе текста найденного нами свитка лежит чья-то автобиография. По крайней мере, Элиас недвусмысленно намекал на то в своем дневнике. Тем не менее автор повествует о ком-то и ни слова не говорит о себе.

— Он и не собирался, — сказала Сабби.

И тоном слишком уж самодовольным, по мнению Гила; принялась выкладывать все, что знала, о причинах появления на свет текстов от третьих лиц. По всей вероятности, заявила она, история, изложенная в свитке, является все-таки автобиографической. Однако две тысячи лет назад никто и не подумал бы описывать свою жизнь от первого лица. Рассказ всегда велся как бы о ком-то. Термин «первое лицо» вообще не был известен.

— Представь себе евангелия Нового Завета. Подумай, как бы странно звучало, если бы Лука написал: «Итак, в тот день мы с Иисусом обсуждали то-то и то-то, а эта женщина подошла к нам…» В те времена все излагалось так, словно свидетелем каких-то событий был некто, а не автор, хотя тот мог лично принимать участие в них. Даже спустя тысячу лет Элиас описывал сожжение на костре своего названого брата точно в той же манере, и лишь последняя часть рассказа, где он повествует о своих чувствах, выбивается из нее. Являя собой не просто что-то необычное, а нечто совершенно неслыханное. Что могли отнести к ереси, — добавила вдруг она.

— Таким образом, вполне естественно, что автор свитка повествует о собственной жизни так, словно ее прожил кто-то другой? — спросил Гил.

— Да, но учти еще, что две тысячи лет тому назад никому ничья жизнь не казалась особенно интересной. Сама идея, что биография любого из нас достойна того, чтобы остаться в истории, является современной концепцией. Если задуматься, насколько незначительным в этом плане две тысячи лет назад представлялся себе человек, то в ту пору записать историю своей жизни да еще начертать ее на медном свитке вообще никому бы и в голову не пришло, если только…

— …если только эта история не казалась исключительно важной… — продолжил Гил.

— …или кто-то в этой истории не являлся настолько важной фигурой… — подхватила Сабби.

— …что о ней нельзя было не рассказать, — заключил Гил.

— Точно.

Больше обсуждать было нечего. Приходилось ждать, что поведает свиток.

Они на скорости приближались к заправке. Гил давил на газ до тех пор, пока не домчался до съезда. Там, не включив сигнальные огни и практически не притормозив, он свернул с автотрассы.

— Эй, — встрепенулась Сабби. — Мне бы хотелось, чтобы хоть что-нибудь уцелело.

— Ты сама или свиток? — поддел ее Гил, а затем уже серьезно добавил: — Именно об этом я и пекусь.

Он продолжал смотреть в зеркало заднего вида в поисках черного городского такси, которое болталось за ними последние двадцать минут. Ни одна из машин не свернула к заправке. Гил бросил взгляд на шоссе. И как раз вовремя, чтобы заметить, как черное такси пронеслось в сторону Лондона. Очевидно, угроза существовала только в его голове.

Он наполнил бак, пока Сабби была в туалете, а затем, когда она возвращалась к машине, сделал ей знак, что тоже сходит кое-куда.

Зеленый седан не привлек бы его внимания, если бы не странное совпадение. Номерные знаки авто были красными. Как и на их машине, и на том черном такси, какое попортило ему нервы. Мочевой пузырь может и подождать. Сабби нельзя сейчас оставлять в одиночестве.

— Я думала, ты собираешься облегчиться, — заметила она, удивленная тем, что он так быстро вернулся.

— Скажи-ка мне кое-что, — попросил он, нажимая на газ. — У всех прокатных машин в Англии красные номера?

— Никогда раньше этого не замечала, — ответила она. — А что?

Не стоило волновать ее по пустякам.

— Просто любопытно, — сказал он. — Ребенком я любил возиться с автомобильными номерами. Не имеет значения.

Сабби пожала плечами и вернулась к переводу.

Он вел машину, и взгляд его был больше прикован к зеркалу заднего вида, чем к дороге впереди. Хотя никаких автомобилей позади не было, Гил знал, что их реально преследуют. Ответить же на вопрос, кто преследует их и в какой машине, он не мог. Пока не мог.

Прошло полчаса, прежде чем Гил осознал, что не заплатил за бензин, который нес его к Лондону. Он улыбнулся и пожал плечами.

«Просто добавьте это к моему списку».

За семнадцать лет до распятия

На полпути между Медебой и Вифлеемом

Миха сдерживал слезы до тех пор, пока не добрался до пещеры. Оказавшись внутри ее, в безопасности, в месте, о существовании которого никто, кроме него, не знал, он смог позволить себе роскошь дать волю своим чувствам. Слезы ручьями хлынули по его покрытым пылью щекам. По крайней мере, он не доставил им удовольствия видеть, что они довели его до рыданий. Кроме того, прошло уже три года с его бармицвы, и даже если деловые приятели отца все еще относились к нему как к юнцу, он считался взрослым среди своих сверстников-иудеев. Правда, некоторые из его ровесников уже были женаты, а один даже обзавелся собственным сыном. Однако все они, будучи учениками в мастерской отца Михи, вели себя большей частью как сорванцы, а не как юноши, следующие за взрослыми, ища их внимания.

В то утро, демонстрируя великую доблесть, трое старших сыновей самого старого партнера отца заставили Миху спасаться бегством. Все они вдруг решили превратить свои только что выкованные мечи в метательные копья и окружили маленького козленка. Каждый по очереди метнул клинок в перепуганное животное, в конце концов козленок подполз к матери, истекая кровью и блея. Он умер, мечи торчали из его тела.

Когда Миха закричал на буянов и велел им прекратить свои дикие выходки, они вытащили мечи из мертвого козленка и направили их на него. В другое время они, возможно, крепко подумали бы, прежде чем поднимать руку на сына самого Хаггаи, но в тот момент буйство играло в трех братьях так, что последствия их совершенно не волновали.

Иона, старший коваль его отца, направил буянов в другую сторону, так что у Михи было достаточно времени, чтобы скрыться. Его отец пришел бы в ярость, узнав о том, что сделал Иона. Хаггаи придавал большое значение умению мужчины отвечать жестокостью на жестокость. Еще пуще он бы прогневался, если бы узнал о тех наставлениях, которые Иона давал его сыну. Миха, помимо всего прочего, как наследник самого богатого в округе дома, был предназначен для гораздо более великих свершений, чем те, какие являлись уделом обыкновенного коваля.

Для Михи, однако, часы, проведенные в обучении у кузнеца, были самыми лучшими в его жизни. Иона учил его смотреть на мир через кусок металла, через умение в нужный момент к нему прикоснуться.

— Нет-нет, — восклицал Иона. — Не долби так серебро. Металл как женщина, его надо согреть нежностью, только тогда он станет мягким, податливым и будет двигаться, как ты захочешь. Запомни, с металлом, как с женщиной, или же как с самой жизнью, нужно дождаться правильного момента. Это самое важное и самое трудное из умений. Терпение, все время терпение, — добавлял Иона и ерошил волосы Михи. — В этом и заключается разница между настоящим ковалем и ремесленником. И точно так же все это верно для хорошего мужа, если ты собираешься таким стать.