Тринадцатый апостол - Ричард и Рейчел Хеллер

Иногда замечания Ионы были Михе непонятны. Не имели смысла также и едкие выпады коваля против варварского обращения с бедняками или рабами. Однако в последующие годы мудрые наставления Ионы осветили Михе жизненный путь, они вели его, когда рядом не было никого, кто мог бы дать ему совет или утешить.

Если бы только отец Михи прознал о взглядах старого коваля как на премудрости своего ремесла, так и вообще на мироустройство, это могло бы стоить тому жизни. Утверждения Ионы, что ко всем людям следует одинаково относиться, были недалеки от ереси.

Миха чувствовал, что его мать знала о тех часах, которые он проводил с Ионой, но она, видимо, предпочитала не обращать на это внимания. Миха никогда не говорил о том ни с ней, ни с кем-либо еще. Не обронил он ни словечка и тогда, когда ему сказали, что Иона умер, и тогда, когда никто не счел нужным объяснить, почему это произошло, и даже тогда, когда тела усопшего почему-то не оказалось нигде. Даже тогда Миха сохранил их секрет, молча скорбя и отчаянно пытаясь припомнить те мудрые советы, которые дарились ему в течение череды лет. Во многих отношениях Иона был для Михи отцом больше, чем Хаггаи.

Голоса мучителей Михи не залетали под своды пещеры, где он сидел посреди набора своих инструментов и металлических драгоценных листов. Он глубоко вздохнул. Они никогда не найдут его здесь.

Миха взял первый попавшийся брусок меди и потянулся к деревянному молотку, знакомому ему так же, как и его собственные руки. Он с нежностью положил металл на плоский камень, служивший ему наковаленкой, и позволил себе погрузиться в гипнотический ритм ковки. По мере того как медный лист истончался, обретая восхитительный глянец, исчезала и горечь обиды.

Казалось, так было всегда. Хотя он жаждал признания и товарищества всем своим сердцем, и то и другое было всего лишь иллюзией, как и звезды. Их легко увидеть, но невозможно взять в руки. Что проявляется слишком в одном, не преуспевает в другом. Несмотря на немалое время, которое он проводил с ессеями в их соседнем селении, эти ревнители веры продолжали считать его чужаком. Иона сказал, что они никогда не станут доверять Михе, потому что его отец богач, но Миха знал, что дело не только в этом.

Хотя Миха к ним и тянулся, во-первых, из уважения к их готовности сострадать и другим идеалам, а во-вторых, потому, что ими так восхищался Иона, он не мог заставить себя принять их аскетизм. Нет, поначалу жизнь ессеев, лишенная материальных благ и интимных утех, представлялась ему достойной альтернативой богатству и могуществу его отца. Однако спустя какое-то время Миха осознал, что даже среди самых религиозных людей алчность не исчезает, она попросту меняет форму, и жадность к вещам превращается в жадность к духовным вещам.

Даже среди юных сирот и изгоев, которых принимали к себе ессеи и которые жили далеко не в таких условиях, в каких жил последний слуга отца, положение молодого человека в общине измерялось преданностью его служения Господу. Не имело значения, что он нещадно издевался над теми, кто его приютил, хотя никто больше в мире не пожелал поделиться с ним ни пищей, ни кровом. Не имело значения, что он ничего не делал ни для детей, ни для товарищей-сподвижников, которые отнеслись к нему как к своему. Коль скоро подобный приемыш в своей праведности как на словах, так и на деле следовал воле Господней ревностней других, то среди ессеев он становился самым уважаемым членом общины. Миха считал неправильным придавать такое большое значение религиозному рвению человека и столь малое отношению того же человека к своим собратьям-людям. Он никогда бы не смог стать ессеем.

В то же самое время он никогда бы не смог вообразить себя ни саддукеем, постоянно устраивающим тайные заговоры, стремясь во имя Всемогущего к власти, ни фарисеем, увлеченным бесконечными спорами по поводу пустяков, которые предположительно доказывают, кто из них и насколько более остальных рьян в своем служении Господу. Богу, который, по мнению Михи, казалось, отдалился от нужд и борений всех тех людей, которые поклонялись ему.

Грудь Михи полнилась необъяснимой жаждой. Он жаждал обрести друга, наперсника, неважно, мужчину там или женщину, просто кого-нибудь, кто смог бы понять его, полюбить, позаботиться о нем, молодом еще человеке, пытающемся в глубинах своей души определить значение и ценность жизни. Кого-нибудь, чья заботливая душа тоже мечтала бы о равенстве для всех людей и осмеливалась бы лицезреть справедливость в том же равенстве для женщин, слуг и даже рабов.

Его мечты были для него таким же бременем, как и богатство отца, потому что первые манили Миху постичь мир, а второе мешало ему это сделать. На деле он не был свободен и боялся, что не станет таковым никогда. Он был слишком многим обязан отцу, который задаривал его столь щедро, что даже сын римского центуриона мог бы ему позавидовать. Еще существовал долг по рождению перед матерью, младшими сестрами и домашними слугами, перед всеми теми, кто рассчитывал, что он займется финансовыми делами семьи и станет им опорой в их старости.

Его будущее, полное открытий и приключений, продали на торгах в обмен на существование под бременем обязательств задолго до того, как он узнал значение этих слов. Выхода не было. Его удел мало чем отличался от участи самых жалких из иудеев, которых римляне порабощали. Все находились в плену у кого-то. Единственное отличие было в том, насколько хорошо обустроена та или иная тюрьма. Когда он поделился этим суждением с Ионой, старый мастер побледнел от страха.

— Никогда не говори ничего подобного своему отцу, — жестко предостерег он. — Это станет для тебя крахом. Никогда больше даже не думай об этом.

Иона был прав. Говорить о подобных вещах означало пересечь негласную черту, которая, как всем известно, существует в любом человеке, столкнуться с чем-то немыслимым, что сделает невозможным дальнейшие отношения. Если бы он попытался объяснить свои мысли отцу, если бы он только намекнул, что несколько недоволен той жизнью, которую с таким тщанием выстраивал для него Хаггаи, он бы опорочил ту цель, к какой тот стремился. И это ничего хорошего не принесло бы.

Когда бремя ответственности перед многим начинало слишком давить на него, Миха уединялся в пещере и работал с металлом. В то время как мастера отца выковывали мечи, чтобы отнимать жизнь, Миха изготавливал только приятные вещи, которые в процессе своего преобразования не могли никому нанести вреда.

В полумраке пещеры Миха продолжал глухо постукивать по медному листу. Ритм ковки успокаивал его, он представлял себе, как бредет свободно в лучах солнца, высокий, смелый, несущий мир и истину своим собратьям, а затем восходит на небеса, где его поджидает великодушный Господь.

Мысли о небесном своем попечителе сменились мыслью о попечителе вполне земном, возможно даже пребывающем теперь в ярости, поскольку он дожидается сына, совсем позабывшего о давно уже запланированном праздновании его дня рождения. Мать Михи Руфь наверняка уже беспокоится и то просит его отца набраться терпения, то успокаивает его сестренок, то молится, чтобы никакая внезапная хворь не поразила ее первенца.

В этот знаменательный день отец пообещал исполнить желание Михи и взять его с собой в поездку по Великому шелковому пути. Теперь Хаггаи, конечно же, сожалеет о своем обещании, и то, что Миха задерживается, может вполне резонно позволить ему перенести путешествие на будущий год. Быстро отложив в сторону свою работу, Миха выбежал из пещеры, как только убедился, что его никто не увидит.