Конец земной истории - Инна Бачинская

– Интуиция, должно быть.

– Интуиция… – проворчала актриса. – Что у тебя с ней? Ты что, из тех, кого тянет на малолеток?

Монах рассмеялся.

– Понятно. А с Лариской? Я видела, какие ты на нее косяки кидал. Предупреждаю по-дружески – дохлый номер.

– Почему?

– По кочану. Ты же сам говорил, – комплекс неполноценности, нетерпимость, занудство. Упаси боже выпасть за рамки! Ни одной свежей мысли, серость, ординарность. Ты видел, как она одета? Ты с ней подохнешь от скуки. Да еще и бегать будет, следить, где ты да с кем. Лариска – удавка на шее. Понял? Ну, так и держись подальше. Ты ведь тоже тот еще персонаж, недаром Рома на тебя запал. Рыбак рыбака… Понял?

– Понял.

– Еще вопросы?

– Вы знали сестру Романа Владимировича?

– Нину? Знала. Лариска – копия Нины. Рома называл ее «беспощадная эриния».

Монах улыбнулся:

– Лика сказала, что Лариса – дочь Нины, и ее подкинули, потому что Нина ее не хотела.

Актриса рассмеялась.

– Точно! Я слышала, были какие-то письма, якобы ей угрожали…

– Были почтовые открытки с датой, восемьдесят третий год, кажется.

– И все? – Актриса хмыкнула. – И они, конечно, теперь переворачивают сотни дел, ищут, кого она запечатала на нары? Хочешь знать мое мнение?

– Хотелось бы.

– Эти открытки – фигня, дымовая завеса. Никто не будет ждать чуть не тридцать лет, чтобы врезать. Фокус тут в другом. Тот, кто ее убил, гораздо ближе, она его достала не сто лет назад, а недавно, понял? И это меня не удивляет, она была как… казнь египетская, весь дом стонал. У меня там подруга живет, рассказывала. Кличка у нее была Мегера.

– Как по-вашему, убийства Норы и судьи связаны?

– Ты забыл про Алису. Черт его знает! С одной стороны, не бывает таких совпадений – ну, не верю я в такие совпадения! А с другой… не знаю. Хотя допускаю… Слышишь, допускаю… как ты говоришь – гипотетически? Так вот, гипотетически я допускаю, что все три убийства связаны. Такое у меня внутреннее чувство, хоть я и не ясновидящая. Хотя опять-таки допускаю… – она задумалась. Монах молча ждал. Он хотел спросить про шнур, который она взяла с подоконника, но решил, что пока не время. – Хотя допускаю, что кто-то из них попал под горячую руку, и это смазало картину. То есть одно из убийств могло быть случайным, понимаешь? Потому и выпадает из обоймы.

Монах кивнул, это тоже приходило ему в голову.

– Наследство?

– Наследство! – Она рассмеялась. – Не смеши мои тапочки, как говорят в Интернете. Откуда у Ромы деньги? Он был еще тем мотом. Наследство существовало только в воспаленных мозгах этой нечистой парочки бездельников – Леньки и Ирины. Тут не деньги…

– А что? – не удержался Монах.

– А что? – Старая актриса, прищурившись, смотрела на гостя. В глазах прыгали черти.

– Вы думаете, Романа Владимировича убили? – вырвалось у Монаха.

– Нет, мой друг. Тех убили, а его нет. Что бы там ни нашла экспертиза. Предупреждаю следующий глупый вопрос: это не Рома. Но допускаю, – она погрозила Монаху пальчиком, – допускаю, он знал, кто. Потому и ушел.

– Они говорят, что его смерть случайна. Принял пять таблеток вместо одной… А я думаю, что он сам… себя, – сказал Монах. – Вы на поминках сказали, что он всегда был лидером, жил как лидер и ушел как лидер… Что вы имели в виду?

Она пожала плечами.

– То и имела. Старые долги, старые болячки… кто знает? За все надо платить, мой молодой друг. Приходит время собирать камни. И хотелось бы уйти красиво, желательно на сцене, под аплодисменты публики. Роме это удалось. – Она покивала и вздохнула. – А тебе мой совет: держись от Лариски подальше. Эта перезрелая роза цветет не для тебя. Не понимаю, что Виталий в ней находил?

Монах с трудом сдержал ухмылку. Они помолчали.

– Что-то я притомилась, – пожаловалась Элла Николаевна. – К дождю, видать. – Она откинулась на подушки, закрыла глаза.

Монах поднялся, пошел на цыпочках к двери. На пороге оглянулся – старая актриса дремала в подушках, в комнате стояла удивительная тишина… Вдруг Монаха словно тряхнуло, и он увидел картинку… Женщина, лежащая на полу лицом вниз, пугающе неподвижная, тяжелая, с растрепавшейся прической – длинные седые пряди волос на ковре; разбросанные подушки с дивана; а рядом посверкивает горка золотого песка, высыпавшегося из разбитого клепсаммидиона, похожая на маленькую пирамиду…

Монах даже ухватился за косяк и затряс головой, прогоняя видение. Давненько он не испытывал ничего подобного… Последний раз несколько лет назад, когда чуть не погиб в тайге, собираясь перейти вброд речушку, совершенно безобидную на вид. Тогда он увидел себя со стороны, словно на картине – выброшенного на каменистый берег, пугающе неподвижного, с окровавленной головой. Вспышка – мигнуло и погасло, – а чувство оторопи осталось, и не полез он тогда в речку, побоялся, хотя мысль испытать судьбину была…

Он постоял с минуту, прикидывая, не сказать ли старой актрисе, чтобы закрывала дверь и вообще была осторожнее, но она так мирно спала, что он махнул рукой и решил, что сегодня же вечером позвонит ей и скажет…

Заснеженный поселок, заиндевевшие деревья, сизый дымок из труб – картинка как на рождественской открытке. Снегири с розовыми грудками и красная рябина привносили радостную лепту в классику жанра. Сугробы по краям дороги, мороз и солнце. Монах так засмотрелся на птиц, что едва не пропустил поворот к дому Левицких.

Открыла ему Лика. Завизжала, бросилась на шею, чмокнула в щеку.

– Олежка! Заходи! Молодец, что пришел!

Монах вошел, разделся. Лика прыгала рядом, рассказывая, что новенького в студии, какой яблочный пирог испекла Юлия, как в трубу упала дохлая ворона и пришлось вызывать самого настоящего трубочиста из сказки Андерсена. Монах вспомнил, как старая актриса сказала при маленькую Лику: жизнерадостная мартышка, смеется, лепечет, трясет игрушкой, а рот не закрывается. Ему казалось, ничего не изменилось, и она все еще младенец. Он вспомнил, как она рыдала, сидя на полу у ног отца, держа его за руку, – любимое дитя режиссера, его клон. Вот только игрушки у нее теперь другие…

Ревность к Норе? Ревность к Алисе?

Он уселся на диван, степенно огладил бороду, огляделся. Здесь ничего не поменялось, все было как при жизни режиссера. Только раньше на диване лежал старый режиссер, а он, Монах, сидел в кресле напротив. Теперь на диване в углу лежал сложенный черно-красный плед… Все так же горел торшер, несмотря на яркий зимний день, и шторы были полузадернуты. Лика плюхнулась в кресло. Была она одета в черное обтягивающее платье с белым воротничком, что превращало ее в подростка. На макушке торчал черный бархатный бант.