Юсупов и Распутин - Геннадий Седов

Он смотрит на нее изучающе. Остроносенькая, веер морщинок вокруг глаз, возраст неопределенный: можно дать и сорок и двадцать.

— Русская, — она укладывает в сумку этюдника картон, убирает кисти. — Приехала на время, по контракту… Извините, господа, мне пора.

— Может, посидим где-нибудь за столиком, перекусим, поболтаем? — пробует остановить ее Бони.

— У меня сынишка один в квартире, — разводит она руками. — Голодный. Не могу.

— За сынишкой заедем, — Бони неумолим, — нет вопросов!

— Извините… — она лезет в кармашек комбинезончика, — вот моя визитка. Если кому-то из вас или ваших знакомых захочется заказать портрет, дайте мне, пожалуйста, знать. Я пишу на заказы, имею рекомендации. Рада была познакомиться, бегу!

Так появилась однажды в Булони портретистка Зинаида Евгеньевна Серебрякова. Он подумал тогда: дома ни одного семейного портрета, приглашу, пусть напишет меня, Иру и Бэби. Получится, хорошо, нет, помогу бедствующей соотечественнице. Тем более что запросила она сущую безделицу: по три тысячи франков за портрет.

Привезенные ею этюды и наброски его не вдохновили. Были сравнительно неплохи, профессионально исполнены, ничего не скажешь. Но не больше. Решение подсказала приехавшая из школы дочка. Обратила внимание на рисунок пастелью: большеглазая девчушка ее возраста с челочкой на лбу и тонкими кистями рук. Сидит за столом, покрытым клетчатой скатеркой с расставленными чашками и фруктами, улыбается в пространство: вспоминает, по-видимому, что-то очень радостное и светлое.

— Папа, — произнесла, — пусть мадам меня тоже так нарисует.

Вопрос был решен.

Позируя ей на веранде, он интересовался ее жизнью — она мало-помалу разговорилась: удивительная судьба! Дед — знаменитый архитектор Николай Бенуа, отец — скульптор Евгений Лансере. Училась у Браза и Репина, выставлялась, получала награды. Революция и последовавший за ней большевистский переворот застали ее в родном имении под Харьковом. Умер от тифа муж, инженер-путеец, она осталась с четырьмя малолетними детьми и больной матерью без средств к существованию. В стране разруха, голод, имение разграблено, о покупке красок и возможности работать не приходится мечтать, она рисует, чтобы сохранить форму, углем, огрызками цветных карандашей.

В Париж вырвалась случайно: получила при посредничестве видевшего ее работы Максима Горького заказ на большое декоративное панно для строящегося советского павильона Всемирной выставки. Задержалась с отъездом, хотелось немного подзаработать, нашлись частные заказчики. Срок визы между тем истек, знакомые предупредили: будут по возвращении домой неприятности — случалось такое не раз. Мышеловка захлопнулась.

Снимала комнатенку в жалком и грязном отеле на Монмартре, жила по нескольку месяцев в квартире знакомого театрального художника, уезжавшего на лето в Италию. Не брезговала ничем, лишь бы заработать копейку. Рассказывала, смеясь: некая клиентка, потрепанная дама с мешками под глазами, потребовала сделать себя хорошенькой. Сделала, куда денешься! — вышла очаровательная молодая парижанка. Гарсон ресторана желал видеть себя с тарелкой устриц в руках — извольте, мсье! Писавший статьи в художественных журналах под псевдонимом «Лионель» господин Трубников долго ей втолковывал: поясной его портрет должен быть написан в духе Левицкого — нет вопросов: на исполненном полотне «а ля Левицкий» клиент красовался в шелковом халате на фоне антикварных предметов.

После бесконечной беготни по знакомым, ходатайств на имя советского посла Воровского ей удалось вызвать в Париж младшего сына, восемнадцатилетнего Шуру. Мальчик одаренный, с фантазией, не белоручка. Рисует виды Парижа: лавочки, бистро, вывески, старинные дома, выполнил по заказу какого-то бутика абажуры с бытовыми уличными сценками — небольшой прибавок к бюджету.

— Париж меня разочаровал, мсье, — делает она очередной мазок на полотне. — Я ведь здесь когда-то училась, жила с мужем и родителями в Версале. Что-то исчезло в атмосфере города после войны: уютность, сердечность, простота отношений. Этот постоянный шум, движение машин, гарь в воздухе. Люди не разговаривают, кричат, размахивают руками.

— Я, напротив, думал, что это как раз в вашем стиле, Зинаида Евгеньевна, — говорит он. — Брожение, движение, энергия во всем. Вас, по-моему, называют экспрессионисткой. Разве не так?

— Никакая я не экспрессионистка, — оборачивается она к нему, — все эти определения: импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, сюрреализм — ничего не значат. Мне близки Дега, Ван Гог. Как назвать их манеру письма, для меня совершенно неважно. Хороший художник, на мой взгляд, не подпадает ни под какие ярлыки.

— А Пикассо?

У нее напряженное лицо.

— Пикассо, на мой взгляд, не художник, шарлатан. — Подумала немного, поправилась.

— Просто авангардизм мне чужд как таковой. Я и в России, где он нынче процветает, была от него в стороне. Быть может, не доросла, не знаю…

На открывшейся весной первой ее персональной парижской выставке портретов их семьи в экспозиции не было — она прибежала накануне в слезах: поступила опрометчиво, доверилась хозяину, известному галерейщику Шарпантье, не пришла сама развешивать картины. Менять экспозицию поздно — ужас, она сама не своя, что делать, скажите?

Они ее успокоили: работы неплохие, они довольны, вот чек: за каждое полотно ей прибавили по пятьсот франков.

Знакомый критик, побывавший на выставке на Фобур Сент-Оноре, рассказывал потом: непрактичная русская художница сама себе навредила. Выставила несколько великолепных «ню» маслом и пастелью, бретонские пейзажи, виды Версаля и лондонского Гайд-парка. Забыла при этом о множестве отличных портретов состоятельных клиентов, которые находились у нее в мастерской или в частных домах.

— Сами посудите. Если картин нет на вернисаже, значит, они плохи, посчитали заказчики, отказавшие ей в дальнейшей протекции. Деловой результат в итоге плачевный: продала, кажется, из выставленных полотен всего три мелкие вещи… Торговать искусством надо уметь, вы со мной согласны?

Он сидит на кровати, переживая ночной кошмар. Бежал во сне босой по глубокому снегу, а настигавший его в санях Распутин, голый, с заиндевелой бородой и спутанными волосами, хлестал его исступленно длинной плеткой по лицу.

Опустив с кровати ноги, он нащупал домашние туфли, пошел осторожно, чтобы не разбудить спящую жену, к окну. Стоял, приподняв край занавески, смотрел на мигавшие в темноте огни города, вспоминал далекую, похожую на сон петербургскую ночь на Мойке.

Убитый старец не давал себя забыть. Являлся в мыслях — мимолетно, без причин. Мелькнет едва уловимой тенью, как толчок в спину, и разом исчезнет, оставив привкус — то ли сожаления, то ли укола совести, то ли досады. Листал однажды свежий номер эмигрантской газеты «Возрождение», наткнулся в приложении на очерк Надежды Тэффи: «Распутин. Два интервью». Стал читать:

«Бывают люди, отмеченные умом, талантом, особым в жизни положением, которых встречаешь часто, и знаешь их хорошо, и определишь их точно и верно, но пройдут они мутно, словно не попав в фокус вашего душевного аппарата, и вспомнятся всегда тускло: сказать о них нечего, кроме того, что все знают; был высок или мал ростом, женат, приветлив или надменен, прост или честолюбив, жил там-то, встречался с тем-то… Тот, о ком хочу рассказать, только мелькнул двумя краткими встречами. И вот, твердо, отчетливо, тонким клинком врезан его облик в моей памяти. И не потому, что был он так знаменит, ведь много пришлось встречать мне на своем веку людей прославленных настоящей, заслуженной славой. И не потому, что он сыграл такую трагическую роль в судьбе России. Нет. Человек этот был единственным, неповторяемым, весь словно выдуманный, в легенде жил, в легенде умер и в памяти легендой облечется. Полуграмотный мужик, царский советник, греховодник и молитвенник, оборотень с именем Божьим на устах. Хитрым называли его. Одна ли только хитрость была в нем? Расскажу две мои краткие встречи с ним»…