Операция "Булгаков" - Михаил Ишков

Это было бесстыдное хищение своего прошлого.

Это была кража у самого себя…

Или самого себя, причем за копеечный гонорар.

Ради чего?

Скажите, олухи?..

* * *

Перед сном заглянул в рылеевские материалы.

Оно лежало сверху – очередное письмо на тот свет![58]

Начиналось запросто:

«Привет драматургам!

Пишу с Гороховой. Сижу здесь вторую неделю, не зная своей судьбы и не надеясь на многое. Пишу, потому что не в силах удержаться от желания известить тебя о совершенном открытии.

Это случилось ночью, после очередного допроса, в момент бессонницы…

Ты, Михаил, оказался куда хитрее, чем я предполагал. Твоя математика оказалась куда более высшей, чем та, которой я увлекался все эти годы. Это также касается женщин, за которыми я с нескрываемым удовольствием очень скоро буду наблюдать с божественной верхотуры.

Неужели в этом моя планида?..

Беда…

…вчера мне разрешили черкнуть несколько строчек жене. Я разохотился и попросил разрешения написать лучшему другу. Следователь насторожился – что собираетесь писать?

Я ответил – чистосердечное признание? Решил поделиться сокровенным.

Раньше надо было думать. Кому?

Драматургу Булгакову, если позволите…

Ты не поверишь, но следователь буквально остолбенел. Потом заинтересовался. Начал допытываться, откуда я знаю Булгакова? Я ответил – встречались в Ленинграде, а в Москве я даже в гостях у него бывал.

Он отлучился на несколько минут, затем вернулся, дал мне лист бумаги, карандаш и потребовал, чтобы я описал все, что знаю о тебе, Миша.

Не знаю, устроит ли следователя и его коллег откровение, посетившее меня прошлой ночью, но, думается, они вряд ли сумеют пришить его к твоему делу. Впрочем, черт с ними… Важнее другое – эта полуночная догадка касается твоего последнего романа, с которым мне посчастливилось познакомиться, когда я в компании с известным тебе любителем пошутить навестил тебя в Москве.

Ты угадал, Миша.

Не я, а ты!!

Я только теперь осознал, что представляет собой фигура, которую ты избрал для нанесения смертельного удара всей прогнившей мещанско-буржуазной сволочи. Ты оказался прав и в том, что точно подметил – будь герой хоть семи пядей во лбу, всегда найдется прохвост, который предаст его в трудную минуту.

Он предал тебя!

Пусть это случилось в момент разгула политических страстей, пусть однажды он спас тебя и, возможно, еще не раз спасет – это неважно! В самый острый момент, когда со всех сторон подступили с воплями – распни его, он не колеблясь принес в жертву все, что дорого человеку – естественную, как мне казалось, потребность в общении с близкими по духу карасями, отношения с нежными созданиями, называемыми женщинами.

Он и меня предал!

Или, как теперь выражаются, «навесил ярлык». Теперь, прохлаждаясь в Крестах, я прикидываю, что же со мной будет – исполнит ли римский центурион приказ прокуратора Иудеи дать залп из десятка ружей или меня сошлют в далекое ледяное «нигде»?

И то и другое пугает. До дрожи души…

Я без конца дрожу, Миша.

Мне зябко, и, чтобы как-то успокоиться, декламирую понравившуюся тебе стихоисповедь:

Я стараюсь не унывать…

Меня пока здесь, на земле, все радует, даже свет спрятанной под решетку электрической лампочки. Мне доставляет удовольствие крепкая кладка стен – умеют же люди! – редкие прогулки, когда я могу полюбоваться сиянием дня. Мне все равно, какой выдался день. Меня все устраивает – и непогода, и снег, и ветер – лишь бы это продлилось подольше…

…в споре, который возник после прочтения рукописи, ты, Миша, оказался прав. Как, впрочем, и наш товарищ, который привел меня к тебе. Помнится, я, как верноподданный коммунистической идеи, упрекал вас в старорежимной приверженности к религиозным сказкам. Зачем все это – «распни его», казнь на Лысой горе, вознесение – в социальном романе? Ладно, Воланд. Небесная канцелярия прислала его каленым железом выжигать буржуазные предрассудки и мещанские замашки. Это можно понять и даже в чем-то принять.

Но Пилат?!

Но распятый?!

Я доказывал, что в бесклассовом обществе такие предрассудки отомрут окончательно, как отомрет эксплуатация человека человеком или, что еще ужаснее, империалистические войны. Исчезнет всякая идеалистическая дребедень, всякие сказки, всякого рода пилаты.

Если теперь в ожидании суда я все еще надеюсь на нашу славную, великую идею, то в отношении Воланда и Пилата вы оба оказались правы.

Это одно и то же лицо, прикрывающееся ответственностью, верностью идеалам. Этот персонаж един в двух лицах и выражает суть власти.

Воланд грозен, Пилат подл.

Их, оказывается, столько развелось…

У тебя свой, у Коли свой, у меня и у моих коллег по ленинградскому Детгизу свой. Конечно, наш пилат не идет ни в какое сравнение с твоим Пилатом. Твой вон какой огромный, могучий, с усищами.

Всезнающий и всемогущий…

Одно слово, библейский!..

Но и он – Пилат. Он пошел на поводу у толпы. Пусть даже исходя из «политической целесообразности».

В этом суть власти, а я тогда не уловил…

Так бывает, Миша.

Ты только держись и, дописывая роман, постарайся, чтобы во время организованной тобой литературной облавы на всякого рода воландщину и пилатчину не пострадали маленькие дети и беспомощные старики и старухи.

Засим, прощай».

* * *

Я долго, безвылазно сидел за столом.

Время капало посекундно, и оцепенение, охватившее меня, не отпускало. Только мысль существовала, она взывала к надежде.

На этот раз я сразу догадался, кто был автором этого последнего в его жизни письма, которое ленинградские чекисты разрешили написать нераскаявшемуся троцкисту, осужденному по 58-й статье к «высшей мере социальной защиты». Правда, без всяких обязательств доставить его адресату. У них на этот счет было особое мнение. Они предпочли отправить предсмертный крик веселого человека в Главное секретно-политическое управление НКВД СССР, где он и был захоронен.