Неизбежность лжи - Игорь Симонов

Изложение сути вопроса заняло минут пятнадцать. Костя слушал молча, ни разу не переспросил, дождавшись последней фразы.

– Так что решение окончательное и обжалованию не подлежит. Такие вот дела, мой друг.

Под ногами шуршали одинокие листья, залетевшие из-за заборов после последней уборки, воздух был такой пьяняще чистый, что хоть стихи друг другу читай.

– Говорить будешь? – спросил Юрий Петрович, поглядывая на Костю, выражение лица которого скрывала вечерняя темнота.

– А что говорить? – глухо ответил Костя. – Говорить можно или очень много или очень мало. В такие минуты настоящий мужчина закурить должен или водки выпить. А я даже и не курю, – вздохнул он, – и водки у нас нету.

– Водки нету, а виски есть, – Юрий Петрович достал из кармана теплой куртки плоскую фляжку, – хочешь так, а хочешь из стаканчика. Вот крышка – она и есть стаканчик. Будешь?

– Буду, – сказал Костя, они подошли к очередному фонарю, но Юрий Петрович опять не смог разглядеть его лица. Мимо них на небольшой скорости проехала и скрылась в воротах машина с выключенной мигалкой. Костя опрокинул в себя содержимое серебряного стаканчика. Юрий Петрович глотнул из фляжки и тихо сказал:

– Еще захочешь – не стесняйся.

– Мне как жить дальше? – спокойно, по-деловому, без надрыва в голосе спросил Костя, и это спокойствие на мгновение ввело Юрия Петровича в заблуждение.

– Как и жил до этого, – ответил он, – езжай отдохни с Лизой, она небось измаялась вся, потом вернешься и будем дальше работать.

– Вы не поняли, – Костя остановился, и теперь Юрий Петрович смог разглядеть его разом постаревшее и похудевшее лицо. – Я говорю, как мне с этим жить дальше? Я за этот месяц больше людей кинул, чем за все свои сорок лет до этого. Они уже верить начали, а я их кинул. Вы что, заранее все это знали? В чем смысл был? Там люди неплохие были среди них, там настоящие были… им и до этого непросто жилось, а теперь вовсе на куски порвут… Юрий Петрович, мы так не договаривались. Я под кидалово не подписывался.

– Ну не подписывался, – сухо сказал Юрий Петрович, – и что дальше? Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? Скажи как, если смогу – пожалею.

– Я хочу, чтобы вы мне объяснили, как такое может быть? Как такие решения принимают?

– Знаешь, Костя, я пока тебя ждал, думал, что страна наша все более походит на монархию, а сейчас понимаю, что сравнение это некорректное. Мы не монархия – мы римская империя. Престол передается не по наследству, а по назначению – преемнику, сенат для видимости, власть неограниченная, ФСО – та же самая преторианская гвардия. Ну и решения принимаются соответствующим образом. Вот Клавдий какой-нибудь или Калигула – они решения как принимали? Советовались с кем-нибудь? Может, да, а может, и нет. И ничего, больше трехсот лет просуществовали. А мы только в начале пути. Как тебе такая перспектива на триста лет?

– И тридцати лет нет, не то, что трехсот, – ответил Костя. – И вы это знаете не хуже меня.

– Ну, знать не знаю, однако опасение такое имеется, хотя меня через тридцать лет, как ты понимаешь, мало что будет интересовать. Еще выпьешь, – он протянул фляжку. Выпили по большому глотку. – Пошли назад, что-то холодно стало.

– Меня вообще колотит, – сказал Костя. – Простудился, может?

– Да нет, это нервы, пошли скорей в дом, чаю попьем, футбол посмотрим, сегодня Лига чемпионов. Если хочешь, у меня оставайся, спешить тебе в ближайшие дни некуда, если только к Лизе не поедешь.

– Она в Италии, – сказал Костя.

– Тем более оставайся, хотя полагаю, что видеть меня ты сегодня не очень хочешь. Так ведь?

Костя не ответил, и всю оставшуюся дорогу до дома они шли молча.

– Зайди, хоть чаю попьем, – сказал Юрий Петрович у ворот. Костя покачал головой.

– Нет, спасибо, я домой.

– Одному тяжело будет дома…

– Справлюсь.

– Ладно, – не стал уговаривать Юрий Петрович, – раз не хочешь сегодня разговаривать, значит, не разговаривай.

– В чем смысл? – спросил Костя. – В чем смысл того, что вы делаете? Вы сами как себе все это объясняете?

– Я делаю то, что умею хорошо делать, и получаю удовольствие от хорошо сделанного проекта. И расстраиваюсь, если мне не удается его сделать. То же самое, что на любой работе, если ты к ней профессионально относишься. И сейчас я очень расстроен в том числе и потому, что в результате нашей деятельности могут пострадать люди. Но я не могу им помочь.

– А если могли бы?

– Тогда бы помог. Я лишний грех на душу брать не хочу. Точно бы помог, может, еще и помогу, если совсем дело не туда пойдет.

– Хорошо, – сказал Костя и пожал протянутую руку, – я понял. Надо подумать. Я позвоню.

Он забыл, что такое случается с людьми. Он пытался вспомнить, испытывал ли что-то похожее три года назад, когда узнал, что его жена Ирина спала с его другом и начальником, и не просто спала, но еще и пыталась ему напакостить[49]. Да, и тогда было тяжело на душе, но разница была в том, что он уже почти расстался с женой, и это была рана, нанесенная вдогонку, рикошетом. Было больно, но это была боль расставания с прошлой жизнью. А теперь все наоборот. Его ударили под дых, когда он только начал разгоняться на дистанции. Но и эта острая неотпускающая боль – ничто в сравнении со стыдом перед людьми, которых он обманул. Они не верили ему и правильно делали, что не верили, а он использовал все свое красноречие, обаяние, чтобы поверили. И они вполне теперь могут думать, что он сделал это специально. «Ну и что, – неожиданно услышал он кого-то в себе, кто не хотел испытывать боль и которому не было стыдно, – ты никогда больше не увидишь этих людей, а увидишь, так и не узнаешь. Это не бандиты, это не менты, которые потребуют отвечать за базар. Ты сделал все, что мог сделать, ты никого не хотел обмануть. Получилось, как получилось. Если хочешь этим заниматься дальше, то надо перешагнуть и идти».

Заниматься дальше? Первой Костиной реакцией стало даже не удивление, что подобные мысли приходят ему в голову, а удивление, что он спокойно эти мысли обдумывает. Сколько же яда успел за эти два года получить его организм мелкими дозами, что успел выработать такой иммунитет к тому, что является нормальной человеческой реакцией на постыдные действия. «Не было никаких постыдных действий, – снова вступил тот, другой, – мы живем в мире с перевернутыми моральными ценностями, и в этом мире перевернутых ценностей нельзя жить, притворяясь, будто ничего не перевернуто. То есть можно так жить, конечно, но тогда не надо заниматься никакой работой, связанной с людьми. Ты сам всегда повторял слова отца: «Можно делать все что угодно, если своими действиями ты не причиняешь людям сознательного вреда». Твои намерения были правильные, ну почти что правильные. То, что не так все сложилось – не твоя вина. Физикам, которые ядро расщепляли, куда хуже было, когда первую атомную бомбу взорвали. Однако никто их не осуждает. А не осуждает потому, что бомбу эту взорвали американцы, а взорвал бы Гитлер, так стали бы все эти ученые военными преступниками. То есть не в том только дело, чтобы намерения твои были чисты, но и в том, чтобы с этими чистыми намерениями ты оказался на стороне победителей».