Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

— Бросила бы ты свою работу, — сказал я, приникая к ней.

— И что я буду делать? — ответила она. — Писательницей стану?

Суббота, 18 августа

Фрейя уехала поездом в Париж. Я попросил ее остановиться на Дрейкотт-авеню, считать эту квартиру своей, и она обещала подумать. „Если я переберусь туда, — сказала она, — то буду вносить часть платы за жилье“. Я вяло запротестовал — не помогло. „Я не стану твоей содержанкой, Логан“, — твердо сказала она. Как я буду по ней скучать.

Это были волшебные дни, здесь, на побережье. Я загорел дочерна, но Фрейя, моя северная богиня, любит солнце меньше, чем я. Запомнить: рука об руку мы входим в большую волну в Андайе. Я стою голышом у окна, глядя в ночной парк, ощущая всем телом прохладу воздуха, вслушиваясь в пронзительный стрекот цикад, а Фрейя зовет меня обратно в постель. Долгие разговоры за столом во время завтрака — приносят еще вина, чтобы мы могли досидеть до вечера — Кипрен, Бен и я спорим о Джойсе; Геддес отстаивает Брака против Пикассо; разговоры о недоброжелательности Блумзбери — Фрейя упорно защищает перед всеми миссис Вулф; мы разбираем новый роман Скотта Фицджеральда[83](похоже, его жена — сумасшедшая, говорит Алиса). Ночи в казино, танцы под джаз-банд. Фрейя выигрывает в очко тысячу франков — и безудержно радуется этим даровым, незаработанным деньгам.

Бен показал себя скромным, настоящим другом, даром что был распорядителем на моей свадьбе. Я попытался рассказать ему о ситуации с Лотти, но он не пожелал ничего слышать. „Мне все равно, Логан. Ты живешь своей жизнью, а я буду жить своей. Я тебе не судья — до тех пор, пока ты счастлив. Надеюсь, и ты будешь так же относиться ко мне“. Я заверил его, что буду.

Он много рассказал мне о Грисе, как тот болел под конец жизни. Сказал, что если мне интересно, он мог бы наложить лапу на маленький „но совершенный“ натюрморт, из последних. Сколько? — спросил я. 50 фунтов, — ответил он, наличными. Мне это не по карману, но что-то внутри меня сказало мне, что натюрморт я возьму. Бен тут же отправился звонить в Париж.

В голове у меня толкутся смутные идеи о том, чтобы сделать обстановкой моего нового романа такой вот летний дом с гостями.

[Ноябрь]

„Керамический кувшин и три абрикоса“ Хуана Гриса висит у меня над камином на Дрейкотт-авеню. Стены увешаны другими принадлежащими мне картинами и рисунками. В августе Фрейя окрасила комнату в темно-оливковый тон и этими хмурыми вечерами, ожидающими прихода зимы, кажется, что лампы источают свет еще более теплый, подстилаемый окружающей их землистой прозеленью.

Фрейя решила жить здесь на тех условиях, что станет вносить некую часть квартирной платы (5 фунтов). В первый день каждого месяца она пунктуально вручает мне пятерку (я не стыжусь признаться, что любая, даже маленькая помощь… вижу, впрочем, что уже упоминал об этом выше, — отчего сказанное не становится менее правдивым). Под аванс за „Космополитов“ я назанимал все, что можно. Все деньги, полученные мной за „Конвейер женщин“, вложены в прибыльные акции и страховые полисы, преобразовать их в наличность, не встревожив Лотти или, того хуже, Элтреда, я не могу. Уоллас подгоняет меня со сдачей „Космополитов“, но я все повторяю ему, что не могу найти для этого время, поскольку слишком занят журналистикой, позволяющей мне хоть как-то сводить концы с концами. Я сунулся к нему с предложением написать монографию о Грисе, однако Уоллас отверг его с порога — сказав, что мне еще повезет, если я получу за нее 10 фунтов.

На днях за ленчем:

УОЛЛАС: По-моему, вы говорили, будто у вас есть идея нового романа.

Я: Просто расплывчатая мысль. О компании молодых людей, молодых пар, проводящих лето на вилле в Биаррице.

УОЛЛАС: Звучит великолепно. Я бы это почитал.

Я: Я думал назвать роман „Лето в Сен-Жан“.

УОЛЛАС: Если в названии книги стоит „лето“, промашки не будет. Я могу хоть завтра раздобыть для вас 500 фунтов.

Я: Замечательно. Но когда я его буду писать?

УОЛЛАС: Набросайте синопсис. Две страницы. Несколько строк. Время уходит, Логан.

А вот это прозвучало зловеще — ясно, что кредит, полученный мной за „Конвейер женщин“, почти исчерпан. Поэтому я сел и попытался соорудить что-нибудь на бумаге. В виде эксперимента, я взял ситуацию в Биаррице, переменил все имена, внес дополнительные трения, давление извне (жены, бывшие любовницы). Неожиданно я, как и Уоллас, увидел в этой идее огромный потенциал — сексапильность, заграница, свобода под летним зноем у океана, — но как ни тужился, высвободить этот потенциал не сумел.

[Январь]

Показался в Тропе. Сугробы ростом до подоконников. Все это казалось бы, пожалуй, красивым и романтичным, будь я здесь с Фрейей, а не с Лотти и Лайонелом, у которого, похоже, коклюш. Слышу хриплые, насмешливые крики грачей в ильмах: „Фрейя-Фрейя-Фрейя“, — мне кажется, что кричат они именно это.

Удо Фейербах попросил меня написать о „Баухаусе“ и одолжил фотографии из своего собрания. Любуюсь девушками в ткацких классах — прекрасными и свободными. Одна из них похожа на Фрейю. Никуда мне не деться.

Вторник, 4 марта

Мы обедали в „Луиджиз“, а оттуда отправились в „Кафе Ройял“. Там было людно, много знакомых лиц. Заметил Сирила и Джин и коротко переговорил с ними — они были с Лайманом? Лиландом? [неустановленное лицо]. Вскоре после этого они ушли. Затем появился Адриан Дейнтри[84]с компанией в вечерних туалетах, — включавшей и Вирджинию Вулф[85], которая курила сигару. Я уступил им наш столик и пока все кружили вокруг него, рассаживаясь, представил Вулф Фрейю. „Вы здесь только вдвоем? — спросила она у Фрейи. — Что за жуткая толпа. Как все переменилось“.

— Минуту назад с нами был Сирил Коннолли, — ответила Фрейя.

— Со своим черным бабуином? — спросила ВВ.

Фрейя не поняла, о ком она говорит.

— Его черномазой женушкой.

Я повернулся к Фрейе:

— Теперь ты понимаешь, почему миссис Вульф так славится своим обаянием.

И к ВВ:

— Вам следовало бы стыдиться себя.

Мы ушли, а когда добрались до дома, между нами произошла первая серьезная размолвка. Злобность ВВ несколько шокировала Фрейю. Я сказал: невозможно даже представить себе, что человек, который пишет дышащую такой лиричностью прозу, настолько пропитан ядом. „По крайней мере, она пишет“ — ответила Фрейя, без всякой задней мысли. Однако меня это ранило, так что мы поозирались по сторонам, ища, по какому бы поводу поцапаться, и во благовременьи нашли. Теперь вот пишу это, готовясь улечься спать на софе, и слышу, как Фрейя плачет за дверью спальни.