Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Мы с Фрейей ушли около девяти, поймали на Хай-стрит такси. Я спросил, где ей хотелось бы поужинать. „На Дрейкотт-авеню“, — ответила она.

Нагая Фрейя. Еще более прекрасная. Веснушки на груди и плечах. Выступающие косточки бедер. Не понимаю почему — в конце концов, нам обоим за двадцать, — но мне кажется, что я намного старше ее. Мы прижимаемся друг к дружке на моей узкой кровати. „Давай никогда не ложиться в двуспальную кровать, Логан, — сказала она. — Никогда. Всегда будем спать в одиночной“.

Она осталась на ночь, а утром, в восемь, ушла на работу. Я записываю это, сидя в халате за раскладным кухонным столом, передо мной лежат на тарелке недоеденные ею корочки тостов, и сердце мое ликует. Я думаю о Лотти, о нашей жизни, о ребенке, и понимаю, какую безобразную ошибку совершил, женившись на ней. Но прошлого не переделаешь. Все, чего я хочу, это быть с Фрейей: время вдали от нее это безвозвратно утраченное время.

[Июнь]

Торп. Лето предстоит очень трудное. Лотти сняла на июль и август дом в Фауи, в Корнуолле. Я сказал ей, что большую часть августа должен буду провести во Франции, чтобы собрать материалы для „Космополитов“, — она согласилась, но вид у нее до конца дня оставался надутым. Я знаю, она ни о чем не подозревает.

И с деньгами не все ладно. Мы превысили остаток нашего счета в банке, а когда Лотти попросила отца увеличить ее содержание, обеспокоенный Элтред тайком переговорил со мной: он не может понять, каким образом при моем доходе и при том, что получает Лотти, молодая чета (не выплачивающая никаких ссуд), ухитряется залезать в долги. Лотти, объяснил я, тратит деньги, не задумываясь, а затем сказал, что сам я сейчас зарабатываю очень мало — жизнь писателя это, знаете ли, либо пир, либо голодуха. Конечно, никакие мои заработки на общий наш счет не поступают. Я убеждаю Лотти в необходимости экономить, но это чуждое ей понятие. „ВЧ“ и „КЖ“ в настоящее время приносят мне мало (хотя „Конвейер женщин“ идет во Франции на удивление хорошо), а деньги за права на экранизацию истаяли, точно снег под солнцем. Квартира на Дрейкотт и расходы, которых требует моя лондонская жизнь с Фрейей, съедает большую часть того, что я зарабатываю журналистикой, а между тем, новой приличной суммы — порядка 150 фунтов — мне не получить, пока я не сдам „Космополитов“. Пока же я занимаю под эту сумму деньги (при посредничестве Уолласа), чтобы нам было на что провести лето. Везу Фрейю в Биарриц.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1965. Довольно интересно, это был первый в моей жизни раз, когда я начал беспокоиться по поводу денег и оказался вынужденным планировать мою бюджет. Можно с уверенностью сказать, что до июня 1934-го я никогда не задумывался о том, чем я — или кто-то иной — смогу оплатить любой предъявленный мне счет.]

[Июнь]

У Лайонела круп. Похоже, ребенок он болезненный. Пару дней назад он сидел на моих коленях и смотрел на меня мрачным, угрюмым, неузнающим взглядом.

Уоллас говорит что в „artrevue[80]“ (да, все в одно слово) есть место главного литературного обозревателя — 10 фунтов в месяц. Плюс доплата за все, что я напишу. По-видимому, это моя статья о Пикассо произвела на них впечатление. Журнал дорогой, с претензией, (поддерживаемый, соответственно, претенциозным миллионером-филантропом), но там, по крайней мере, сознают, что и за пределами нашего маленького острова существуют люди, творящие искусство. Я принял предложение, не задумываясь, — хоть и понимаю, что должен как можно скорее закончить „Космополитов“. Вести двойную жизнь — занятие дорогостоящее. А что потом, после „Космополитов“?

Понедельник, 30 июля

Вернулся из Фауи. Господи, что это было за испытание. Одно только наше семейство я почти способен сносить, но гости делают его непереносимым. Я чувствовал себя отбывающим некое сложно задуманное тюремное заключение. Ангус и Салли[81], затем Айнти с семейством. Хорошо хоть я не увижу Элтреда и Энид. Уехал в Лондон самым ранним поездом и отправился прямиком в Броадкастинг-Хаус, к Фрейе. Мы пошли в паб за углом, держались за руки, пили джин с тоником. Она может уехать только на две недели — необходимо сохранить какую-то часть ее ежегодного отпуска для отца.

Навестил маму. В Самнер-плэйс уже четыре семьи пансионеров. Мама с Энкарнасьон занимают первый этаж, а остальные три сдают и цокольный тоже. О Прендергасте уже год как ни слуху ни духу. Я заставил маму показать мне все документы, относящиеся до ее финансовых дел. Отец оставил ей дом в Бирмингеме и капитал в почти 15 000 фунтов. Даже после покупки и отделки дома на Самнер-плэйс денег должно было остаться более чем достаточно, — они могли на всю жизнь обеспечить ее приличным доходом (по меньшей мере в 1000 фунтов в год), а мне позволили бы получить обещанное отцом наследство. Я так и слышу его слова: „Вы оба будете хорошо обеспечены“. Оба. Это были не только мамины деньги, но и мои тоже. Но с учетом ее мотовства — автомобили, слуги, мое содержание, — Крах, как я подсчитал, лишил нас почти всего. Прендергаст с его безрассудными вложениями средств в ценные бумаги США обошелся нам в 8000 фунтов — целое состояние, — не говоря уж о пропавшей квартире на 62-й стрит. Наверное, я должен испытывать гнев, но всегда ведь трудно представить себе потерю того, чего у тебя никогда не было. По крайней мере, у мамы остался дом на Самнер-плэйс, как ни грустно видеть ее делящей этот дом с чужими людьми — и небольшой доход от жильцов, позволяющий хоть как-то сводить концы с концами. Я заметил в кухне пустую бутылку из-под джина — и потихоньку переговорил с Энкарнасьон. Бесконечные стенания, стоит ли говорить, насчет того, что она редко видится с внуком.

Пишу это на Дрейкотт-авеню: Фрейя жила здесь, пока я был в Корнуолле. Цветы в вазах, квартира дышит и пахнет чистотой. На нашей узкой кровати свежие простыни. Слышу, как ключ Фрейи поворачивается в замке. В среду мы уезжаем во Францию.

Вторник, 31 июля

Совещание в „artrevue“. Удо [Фейербах, редактор] мне понравился — смуглый, умудренный жизнью беженец из Германии, некоторое время преподававший в школе искусств „Баухаус“ в Дессау, — мне кажется, ему нравятся мои статьи. Оценочные критерии Удо сводятся всего к двум фразам: художник или произведение искусства либо ganz ordinär (очень заурядны), либо teuflische Virtuosität (дьявольски виртуозны) — сверх этого я от него ничего не слышал. Что ж, это позволяет быстро выработать суждение о любом художнике. Он заказал мне большую статью о Хуане Грисе[82]— мое предложение, причем подсказанное вовсе не тем, что у меня имеется пара его рисунков углем. Грис сильно недооценен, — а теперь, когда он умер, два сияющих луча, которые исходят от Пикассо и Брака, погружают его в незаслуженную тень. Удо хочет также, чтобы я взял интервью у Пикассо, если сумею договориться с ним через Бена. Мне по душе эгалитаризм, приобретенный Удо в „Баухаусе“. Офис „artrevue“ это одна большая комната с трапезным столом посередке, за которыми сидят все — редактор, секретарь, художник журнала, корректоры и заглянувшие в редакцию авторы. Ни один журнал Англии никогда не устроился бы на подобный манер.