Пляска на бойне - Лоуренс Блок

А я рассказал историю, которую не вспоминал уже много лет.

— Я тогда только что кончил Академию, и меня поставили в патруль в паре с одним ветераном по имени Винс Мэхаффи. Стаж у него был, должно быть, лет тридцать, а в детективы он так и не вышел, да и не особенно хотел. Он много чему меня научил. В том числе и тому, чего мне знать не полагалось, — например, что левые доходы бывают чистые и грязные и как получать побольше чистых. Пил он, как лошадь, а жрал, как боров, и еще курил эти маленькие итальянские сигары. «Дорогие вонючки» — так он их называл. Я раньше думал, что такие сигары курят только пять самых богатых семейств. В общем, пример для подражания был — лучше не придумаешь.

Однажды ночью едем мы на вызов — семейный скандал, и соседи вызвали полицию. Дело было в Бруклине, на том косогоре, что спускается к паркам. Теперь-то там все перестроили и заселили чистой публикой, но тогда ни о чем таком еще не слыхали. Обычный район, жили там белые рабочие.

Квартира была на пятом этаже, без лифта, и Мэхаффи по пути раза два останавливался передохнуть. В конце концов стоим мы перед нужной дверью, а из квартиры — ни звука. «А, черт, — говорит Мэхаффи, — спорить готов, что он ее пришиб до смерти и теперь сидит и рвет на себе волосы, а нам придется тащить его в участок». Но когда мы позвонили, они стояли за дверью оба — мужчина и женщина. Здоровый мужик лет тридцати пяти, рабочий-строитель, а она — девчонка, которая в школе, похоже, была красоткой, а потом пустилась во все тяжкие. Они очень удивились, когда услышали, что мы приехали по вызову. Ах, они очень шумели? Наверное, это просто слишком громко работал телевизор. Теперь он был вообще выключен, и в квартире стояла тишина, как в могиле. Мэхаффи малость надавил на них, сказал, что нам сообщили про шум драки и про громкую ссору. Они переглянулись и говорят, что да, немного поспорили и, может, покричали друг на друга, а он, может, и кулаком по столу стукнул, но теперь они будут весь вечер вести себя тихо, потому что ни в коем случае не хотят причинять никому беспокойства.

Муж был выпивши, но я бы не сказал, что сильно пьян, и оба такие спокойные и на все согласные, и я уже собирался пожелать им спокойной ночи и отправляться по другим делам. Но Винс повидал сотни таких семейных ссор, и тут было что-то неладно, он это нюхом почуял. Я бы и сам мог это заметить, только я был совсем еще новичок. Потому что они явно что-то скрывали. Иначе сказали бы, что никакой драки не было, все в порядке, и послали бы нас куда подальше.

И вот Винс стал тянуть время, говорить о том о сем, а я думаю — что это с ним такое, может, ждет, что муж откроет бутылку и предложит нам выпить? И тут мы оба слышим какой-то звук — вроде как кошка мяукнула, только не совсем как кошка. «Нет, это ничего», — сказали они, но Мэхаффи оттолкнул их и открыл дверь, и мы увидели маленькую девочку, семи лет, но на вид еще меньше, и тут мы поняли, почему после семейной ссоры на жене не осталось никаких следов побоев. Все следы были на этой девочке.

Отец избил ее до полусмерти. Вся в синяках, глаз заплыл и на руке ожоги — они жгли ее сигаретами. «Это она упала, — твердила мать. — Он ее не трогал, она просто упала».

Мы забрали их в участок и посадили в камеру. Потом отвезли девчонку в больницу, но сначала Мэхаффи отвел ее в свободную комнату и взял у кого-то фотоаппарат. Он раздел девочку, только трусики оставил, и снял с десяток кадров. «Фотограф я никудышный, — сказал он. — Но если отснять побольше — может, что-нибудь и получится».

Родителей нам пришлось отпустить. Врачи в больнице сообщили то, что мы и без них знали: это, безусловно, следы побоев. Но муж поклялся, что он этого не делал, и жена подтвердила, а брать показания у ребенка нельзя. К тому же в те времена еще очень неохотно заводили дела об истязании малолетних. Теперь-то с этим полегче. Но тогда нам ничего не оставалось, как только выпустить родителей.

— Тебе, должно быть, очень хотелось убить этого сукина сына, — сказал Мик.

— Мне хотелось засадить его за решетку. Я не мог поверить, что это сойдет ему с рук. Но Мэхаффи сказал, что так случается сплошь и рядом. Мало шансов довести такое дело до суда, разве что ребенок умрет, да и то не наверняка. Тогда я его спросил, зачем он ее снимал. Он похлопал меня по плечу и ответил, что одна эта фотография стоит больше, чем тысяча слов свидетельских показаний. Я не понял, что он хотел сказать.

В середине следующей недели мы выехали в патруль. «Хорошая погода, — сказал он. — Давай прокатимся. Поехали в Манхэттен». Я не мог понять, зачем это его туда понесло. Приехали на Третью авеню, в район Восьмидесятых, там была стройплощадка — на этом месте снесли целый квартал маленьких домов и строили один большой. «Я выяснил, куда он заходит выпить», — сказал Мэхаффи, и мы вошли в пивную по соседству — «Карни», или «Карти», или что-то в этом роде, теперь ее уж давно нет. Там было полно строителей в рабочих ботинках и касках — у одних был обеденный перерыв, у других кончилась смена, и они попивали пиво и расслаблялись.

Ну, мы оба были в форме, и, когда мы вошли, все замолчали. Отец стоял у стойки с приятелями. Странно, не могу вспомнить, как его звали.

— Ничего удивительного, ведь столько лет прошло.

— Мог бы и вспомнить. В общем, Мэхаффи протолкался прямо к ним, подошел к этому типу, повернулся к его приятелям и спросил, знают ли они его. «Вы думаете, он свой парень? Думаете, он порядочный человек?» И все сказали — конечно, он хороший человек. А что еще они могли сказать?

И тогда Мэхаффи расстегнул куртку — свою форменную голубую куртку — и вынул коричневый конверт, а в нем были все фотографии той девочки, которые он тогда сделал. Он дал их увеличить, двадцать на двадцать пять, и получились они прекрасно. «Вот что он сделал с собственной дочкой, — сказал Мэхаффи и пустил фотографии по рукам. — Посмотрите как следует, вот что этот гад делает со своим беззащитным ребенком». Когда они как следует насмотрелись, он сказал, что мы из полиции, но не можем засадить этого человека за решетку, не можем и пальцем его тронуть. Но вы, говорит он, не из полиции, и, как только мы выйдем отсюда, мы не сможем вам помешать делать все, что вы сочтете нужным. «Я знаю, все вы хорошие американские рабочие, — сказал он им. — И я знаю, вы сделаете то, что надо».

— И что они сделали?

— Мы не стали задерживаться, чтобы посмотреть.

Когда мы ехали назад, в Бруклин, Мэхаффи сказал:

— Мэтт, это тебе урок. Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя. Потому что он знал, что они сделают, и позже мы слышали, что они чуть не убили этого сукина сына. Лэнди, вот как была его фамилия. Джим Лэнди, а может, Джон. Он попал в больницу и пролежал там целую неделю. Никаких жалоб не подавал и не сказал, кто это с ним сделал. Клялся и божился, что просто упал по собственной неосторожности. А когда вышел из больницы, ему пришлось сменить место работы, потому что люди ни за что не желали работать с ним вместе. Но, насколько я знаю, без работы он не остался, а несколько лет спустя мне сказали, что он «ухнул в яму». Так они говорят, когда монтажник работает на высоте и срывается вниз. Говорят — «ухнул в яму».