Рыбак - Джон Лэнган

Все, кто знавал Итало, ожидали, что со смертью Регины он сойдет с ума, раздавленный тяжестью скорби и ответственности за огромную семью. После работы Клара захаживала в его дом, дабы оказать посильную помощь в готовке пищи и уборке, и вместе с ней приходили Лотти и сестры, но всем было понятно – детям Хелен и Георга суждено отправиться в детский дом и захватить выводок Итало и Регины с собой. И пусть Итало не спился и не очерствел душой, его фасад, обращенный к семье и людям в лагере, дал множество трещин. К удивлению Клары и ее девочек, Мария, старшая из приемных детей, выступила вперед и взяла бразды правления в свои руки. Все судачили, что-де она не выдержит, что тяготы сломят и ее, но Мария оказалась неожиданно стойким оловянным солдатиком. За несколько месяцев она привела свою новую семью в относительный порядок – пусть это и далось ей нелегко и прошло не без перипетий. В итоге никто не бросил школу и не потерял работу, кроме самой Марии; она не вернулась к учебе и оставила подработку в пекарне. Злые языки молвили, что она вздумала выйти замуж за Итало – о коем в лагере ходили куда более неожиданные слухи, чем разумно было предположить, – но постепенно всем стало ясно, что Мария взяла на себя роль домоправительницы, а не девицы на выданье. Эту свою твердую позицию она хранила до самого конца пребывания семьи в лагере.

XXX

Прошло три года. Робкое ухаживание Якоба за Лотти продвинулось к долгой помолвке, а затем и к браку – примерно в то время, когда западный резервуар водохранилища начал заполняться водой. Минувшее лето выдалось горячим и сухим, река Эсопус пересохла в собственных устьях, и уровень в большой чаше прирастал до ужаса медленно – были даже опасения, что водохранилище вышло слишком большим и никогда не заполнится до конца. Но уже следующей осенью, дождливой и ненастной, вода достигла ожидаемых отметок. Следующей весной – девятнадцатого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года, если говорить точно, – все звонки в лагере гремели целый час, возвещая завершение бо́льшей части работ на водохранилище, пусть до официального завершения стройки и оставалось еще целых два года. Распустили команды, вычищавшие долину, дали вольную каменщикам. Что делать дальше – насущная тема для многих. Райнер с Кларой и Лотти с Якобом не остались в стороне, но шум звонков из долины внес в их планы легкий налет срочности.

Первым покинул лагерь Итало, получив вскорости должность каменотеса в Уилтвике. В следующем году Лотти, Якоб и их первенец, Грета, поселились в Вудстоке – там Якоб устроился на работу к парню, что делает резные надгробия. Чтобы продолжить обучение и помочь с ребенком, сестры Лотти, Гретхен и Кристина, уехали вместе с ними. Райнер и Клара задержались в лагере дольше всех – они были там даже тогда, когда улицы и дома опустели, а пекарня и бакалея закрылись. В конце тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда водохранилище было окончательно объявлено готовым, Райнер и Клара попали в число тех немногих, что своими глазами видели снос лагеря. Благодаря тому же таланту убеждения, который привел его и его семью в это место, Райнеру удалось заполучить должность в управлении по надзору за работой и обслуживанию резервуара и туннелей, направлявших воду в жаждущие краны Нью-Йорка. В то время Штаты близились ко вступлению в Первую мировую, и парню с немецким акцентом сложно было занять столь ответственную должность, но Райнер, убедив всех кого нужно в своей лояльности, в течение всего следующего десятилетия хаживал вверх и вниз по Ольстерскому округу, инспектируя часть акведука Катскилл – туннеля, шедшего на юг от водохранилища. Он с Кларой переехал в Вудсток, в скромный дом через пару дверей от Лотти и Якоба, чья семья приросла сыном (тоже Якобом) и еще одной дочкой (Кларой). Кристина, самая младшая дочь Райнера, прогремела на всю округу, понеся ребенка от мужчины сильно старше ее, перебравшегося с севера Бикона, дабы позаботиться о больном брате. После поспешной свадьбы Кристина и Том (так звали горе-кавалера) уехали жить в Гудзон. Средняя сестра Гретхен, закончив педагогический колледж в Гугеноте, стала преподавателем в Райнбеке. Она вышла замуж поздно – за проводника железной дороги, роман с которым развился во время поездок в Манхэттен за музейными красотами.

Жизнь шла своим чередом, несмотря на все фантастические волнения, выпавшие на долю Шмидтов и тех, кто так или иначе связался с Рыбаком. Раз-другой в год, обычно в разгар лета, Итало с семьей навещал Райнера. Пока Клара и Лотти охали над тем, как сильно выросли дети, и выслушивали рассказы о последних детских достижениях, Райнер и Итало говаривали о погоде и обстановке в мире. Якоб, сидя тихо, делал вид, что слушал их, время от времени кивком указывая на свою причастность к разговору. Итало неплохо устроился – выкупил каменную мастерскую, нанявшую его, привлек к делу своего сына, Джованни. По его словам, дел у него теперь было невпроворот, но такой порядок вещей его более чем устраивал. Клара сказала, что ему следует подыскать себе славную женщину, но Итало махнул в ответ рукой – дескать, нет у меня времени на такие вещи. От визита к визиту его волосы все больше седели, и оставалось их все меньше, кожа его болезненно серела, но на все увещевания Клары и просьбы позаботиться о себе Итало отшучивался и бодрился. В один прекрасный день из Уилтвика пришла печальная весть – друг Райнера перенес инфаркт и был госпитализирован; опасения Клары все же подтвердились. С ней на пару Райнер поехал в больницу, но к тому времени, как они прибыли, сердце Итало остановилось навсегда.

Через год после смерти друга Райнер ушел с работы – симптомы старческого слабоумия заявили свои права на него раньше, чем кто-либо мог ожидать. Его краткосрочная память стала совсем никудышной, речь утратила связность, он стал забывать имя человека, с которым разговаривал. Еще он перестал воспринимать числа и, бывало, переходил с английского на немецкий, сильно раздражаясь, ежели собеседник переставал понимать его. Он изо всех сил сопротивлялся, он не мог принять того, что с ним происходит, и это привело к паре-тройке серьезных раздоров между ним и Кларой. В конце концов начальство поставило ему ультиматум: либо он уходит в отставку сам, либо его увольняют. Протестуя против несправедливости всего этого, Райнер предпочел подать в отставку. Как только он ушел с работы, его состояние резко ухудшилось, и в конце концов он превратился в болезного ребенка в постаревшем теле, не способного поднести ложку с куриным бульоном к вечно дрожащим губам, не расплескав. Клара все чаще вспоминала тот бледный свет, что омывал черты лица Райнера, когда он корпел над своими книгами, ища способ остановить Рыбака. Она вспоминала, как свет тот делал его лик не более чем гладкой маской, как она боролась со страхом при виде того преображения. Вытирая его подбородок салфеткой, она думала, что то мертвенное свечение разгорелось теперь внутри него, вытравливая все, чего касалось. Когда с его губ сорвался последний вздох, Клара с совершенно сухими глазами обратилась к Лотти и сказала, что потеряла мужа задолго до этого, что его отнял у нее свет полной луны, серебро пены на гребне волны, цвет савана и бледных кладбищенских лилий.

XXXI

Однако же до увольнения и смерти Райнер Шмидт активно интересовался по меньшей мере одной проблемой – проблемой Голландского ручья. На старых картах еще можно отыскать его отметки – они мало совпадают, хотя вроде бы и следуют одному направлению. Рыбаки, приходившие испробовать его воды на клев, извечно путали его с другим потоком, ссылаясь либо на неточность карты, либо на обманчивость ранних воспоминаний об этом месте. Но за пару лет при сравнении разных карт выяснилось, что это все-таки какой-то новый ручей. Ничего удивительного в его появлении вроде бы не было – сильное затопление могло снести часть берега и открыть воде свежий путь, или горная порода, сместившись, могла направить воду по другому курсу. Новичок тянулся до самого Гудзона по крутым и густо поросшим лесом берегам, и рыбаки сходились в том, что выглядел он так, будто протекал там уже не один десяток лет. Никто не мог толком вспомнить, замечал ли его ранее, будто земля сама по себе вздумала привнести разнообразие в ландшафт.