Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

– Я решения не переменю, Иван, – повторил Дмитрий. – Тысяцким на Москве более не быть никому.

Вельяминов вскочил, метнулся к двери, грохоча сапогами. Сшиб писчий столик Пересвета. Чернильница полетела кувырком. Пересвет, всё так же сжимая в руках Дрыну, вскочил. Лишь на единый миг Сашка узрел лицо сына своего давнего благодетеля, но понял – непереносимо оскорблен и обижен был Иван Вельяминов. Так обижен, что словно ослеп от гнева. Или от слёз злых? Вот она, дверь! А Вельяминов хотел выйти, да промахнулся, задел плечом за косяк. Наконец выскочил из княжеских покоев. Никто не повелел Пересвету задержать, схватить, а Сашка без приказа действовать не стал. Дверь хлопнула. Владыка вздохнул горестно, а Пересвет молвил, низко склоняя голову:

– Позволь, великий князь, слово скажу. Коротко, по-простому.

– Говори, витязь!

– Нажил ты, князь, себе врага. Врага лютого…

– По нём темница плачет! – прорычал князь Владимир.

– …Лучше сразу убей, не времени! – продолжил Пересвет.

– Что ты такое мелешь, Сашка?! – вмешался Алексий. – Что советуешь?! Не благословлю братоубийства! Хватит! Довольно!

Дмитрий молчал. На сердце было тяжело. Как забыть заботы старшего Вельяминова, покойного Василия Васильевича? Кто в первый раз сажал его в седло? Кто дал утешение и поддержку, когда Дмитрий потерял родителей? Конечно, были и обиды. Много власти взял на себя старший Вельяминов и не чурался эту власть выказывать. Случалось, забывал, что повзрослел уже Дмитрий. Случалось, прилюдно пенял великому князю Белой Руси. А бывало и такое, что творил именем князя дела неуместные. Но разве довольно этого, чтобы теперь загубить молодого Ивана, сына Василия? Как решиться на такое?

– Остынь, Владимир, – сказал Дмитрий устало. – Иван одумается. Он должен смириться, дадим ему время…

* * *

Варвара-вдовица издавна держала на Москве кабак. Однако добротное бревенчатое сооружение нельзя было назвать старым. Горел город – горел и кабак Варвары-вдовицы. Строился город – отстраивался и кабак. И каждый-то раз новая жизнь Варвары начиналась с возведения высокого тына из ольховых жердин. Потом возводились бревенчатые стены кабака, конюшня с сеновалом, сбоку пристраивалась кухонька.

На широком, выложенном сосновыми кругляками дворе всегда было многолюдно, а у коновязи – вовсе не протолкнуться. Желающие переночевать чернолюды ночевали над конюшней. Для более состоятельных гостей Варвара держала в чистоте несколько комнат над кабаком. Строили так себе, не слишком-то основательно. Домишки не стоили того, недолговечны они на Москве, выгорало раз в два-три года всё дотла. Московский люд привык просто, без скаредности относиться к нажитому добру, жить одним днём, куражась в веселье, неистово печалуясь в беде.

Пересвет доел кашу, отставил в сторону пустую миску, вздохнул тяжко:

– Ой, мамонька, что-то пресно мне, что-то не солоно…

И запустил пятерню в миску с моченой капустой, дабы разбавить распаренную, мягкую крупу малой толикой хрусткой кислятинки.

Варвара и Пересвет сидели друг напротив друга за обеденным столом. Горела лучинка, удерживаемая причудливыми загогулинами кованого светца, что красовался на столе, будто цветок. Искры с лучины падали в глиняное блюдце с водой, поставленное рядом, и гасли. Бледно мерцала в красном углу лампадка. В печке, засвечивая через заслонку алыми бликами, потрескивали берёзовые дровишки. За бревенчатыми стенами кабака бушевала злая февральская вьюга. Лютая зима билась в исступлении о плотно притворенные ставни, завивала причудливыми куделями снег по-над тыном. В этот поздний час, незадолго до полуночи Варварушкин кабак оказался пустым пуст. Лишь в углу, под горячим печным боком похрапывал, шевеля тараканьими усищами, пьянющий татарин – прислуга пришлого ордынского купца.

– Подай кваску, Варварушка, – попросил Пересвет.

– Ишь! Кваску ему! – засмеялась Варвара-вдовица. – Посмотреть разве, осталось ли у меня квасу! Ты как поселился у нас, так перестало харчей хватать. Пульхерия на торжище ездить умаялась.

– Ковшичек кваску… – Пересвет смахнул с бороды длинные пряди квашеной капусты.

– Не за обжорство ли тебя Вельяминов попёр? – спросила Варвара, подавая ему полный ковш квасу. – Или за то, что к Марьяне Александровне приставал?

– Ой, попёр, попер! Самым зверским образом попёр, – запричитал Пересвет. – Даже барахлишко моё не дал собрать. Спасибо хоть, опосля прислал холопа, который мне на телеге вещички-то привёз. Но всё одно – как собаку, меня выгнал. Не посмотрел на то, что я дружину неустанно обучаю! Не попомнил владычное уважение и княжескую благосклонность. А ем я мало и до девок не охоч. Сама знаешь.

Пересвет жадно припал к ковшу с квасом. Пил сопя, похрюкивая от удовольствия. Долго пил, смакуя, словно не ковш был у него в руках, а вместительный пивной жбан.

– А Яшка? – продолжала допрос Варвара.

– А что Яшка? – ответил Пересвет, стирая рукавом с усов квасную пену. – Яшка при службе, в дозоре, в степи. Вот вернется и тогда…

– Что? – Варвара, раскрасневшаяся от недавних хлопот возле жаркой печки, подперла ладонью щёку, игриво изогнула бровь, посмотрела ласково.

– На посаде дом построю…

– Бобылями станете жить?

– Зачем бобылями? Женим Яшку. У тебя-то, Варварушка, нет ли на примете невесты?

– Чем Марьяшка вам не невеста? Вся Москва благовестит о том, как она Микуле Вельяминову наотрез отказала. Большую обиду боярскому дому нанесла. Не боится девка монастыря! И уж и упекли б её, но Ивану Васильевичу недосуг пока домашними делами заниматься.

– Не ровня нам Марьяшка. Не отдадут! Ты позволь, милая, ещё хоть сколько-нибудь в твоей хоромине пожить. Вот Яшка из дозора вернётся, и тогда…

– Живи, Пересвет, божий человек. Но памятуй о том, что негоже мужичью от баб отгораживаться. Жени хоть Якова.

Варвара поднялась со скамьи, направилась к печке, зашаркала лаптями по скоблёным половицам, очевидно, желая проверить, крепко ли спит татарин в углу. Пересвет смотрел на покатые Варварины плечи, очертания которых так явно проглядывали под холстиной рубашки, поддетой под сарафан. Видел и шею, и выбившиеся из-под головного платка завитки волос.

– Дозволь к груди приложиться… – шепнул Сашка.

Кабатчица оглянулась, одарила его благосклонной улыбкой.

– Жениться тебе надо, Сашка! Экую ж ты морду жалостную изобразил, котяра хитрющий!

* * *

Пересвета разбудили конский топот и незлобивая брань Пульхерии. Сашка глянул в оконце. Что за гуляку занесло в такой час на двор? Зачем добрым людям спать мешает? Экий конь у него буйный! Из ноздрей пар, как у Змея Горыныча! Видать, чужанин прискакал издалека. Но как же проник ночью через городские ворота? Кто его пустил? Если купец, то где поклажа? Если добрый путник, то зачем кольчуга?

Ещё раз продрав со сна глаза, Пересвет разглядел и Пульхерию. Та без платка, в валенках на босу ногу и в овчинном тулупе, надетом прямо на исподнюю сорочку, открывала правую воротину конюшни.