Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

А вокруг буйствовала Москва. Веселилась, праздновала короткое время мирного жития. Ведь хорошо же, ведь радостно! Нету ведь под стенами вражеской рати, не шастает по закоулком злой мор. Так пой, пляши, покуда жив! По улицам города ходили толпы разряженной молодежи. Парни в тулупах нараспашку поверх ярких рубах, девки в расписных платках. Пересвета хватали за руки, зазывали, кликали по имени, но он не отзывался, упирался, отнекивался. Он продрог и устал. Он желал найти тихий уголок, утолить голод и жажду, забыться наконец сном.

Опомнился Пересвет лишь на гульбище[45] смутно знакомых боярских палат. Кто-то подал ему огромный расписной ковш. Молвил заискивающе:

– Выпей, боярин, – дом Вельяминовых замириться с тобой желает. – Иван Васильевич сожалеет о шутке своей, во время сватовства сыгранной. Выпей за процветание рода московских тысяцких!

И Сашка послушно осушил ковш. Томное тепло мигом разлилось по внутренностям, истерзанная виной душа ожила. Пересвет понял, что ноги принесли его не в какое иное место, а именно на вельяминовский двор. А тут и гусельный звон, и дудочный грай, и звонкоголосое пение, и топот, и пляска, будто зовут зайти с галереи в горницу. Праздник!

Ввалившись в двери, растерянно, словно сквозь сонную пелену, смотрел Пересвет на разноцветье девичьих сарафанов. Он то ли грезил, то ли бодрствовал. В воздухе витал аромат благовоний и острый душок пота. И никакой жратвы, ни единого калача! Внезапно Пересвет ощутил острый голод. Чрево его оглушительно заурчало.

– Топайте мои ноженьки, – пробормотал Пересвет. – Влеките голодное чрево в те места, где вкусно кормят!

* * *

Метнулся Петесвет в сени, а там сумрачно, морозно. Вот незадача: под двери снегу намело, непорядок. Что же делать со снегом-то? Метлу впотьмах искать – дело пустое. Да и бог с ним, со снегом. Бабы выметут. Толкнул ладонью дверь, вышел на двор. Огни из окон окрасили свежий снежок золотистыми отсветами. Красиво, празднично. Пересвет подался уже к воротам, когда кто-то ухватил его за отворот тулупа. Ухватил и тянет, шепчет нежным голоском:

– Погоди, Пересветушка, не спеши!

Обернулся Пересвет – Матерь Божия, девица! Чудо, как хороша! В расписанном розовыми бутонами платке, в крытой парчой соболиной шубке. По подолу красного сарафана жар-птицы золотыми крыльями машут. Из-под платка коса длиннющая выпущена, а в косу алая атласная ленточка вплетена. Что за диво? Да не Марьяша ли это?

– Экая красота! – улыбнулся Пересвет. – Вот это дело хорошее, так-то к празднику нарядиться! Говорил я, говорил тебе: не годится боярышне чумазой замарашкой по двору бегать да палкой махать! Так и ручки, и ножки нежные испортить недолго. Что жених-то на это скажет? Захочет ли загрубелую да загорелую ласкать?

Марьяша дрогнула, очи долу опустила:

– Нет у меня жениха. Или забыл?

– Ой, прости меня, милая! – опомнился Пересвет. – Заболтался. Прости старого невежду, не обессудь.

– А про то, что я сказала, когда ты меня за Яшку сватать приходил, тоже позабыл? – губы Марьяши дрожали, глаза наполнились влагой. – Я тогда сказала, за кого замуж пойду. Позабыл?

– Опомнись, девица, не греши! – со всей мыслимой строгостью заявил Пересвет.

– Получается так, что я должна, Пересветушка.

– Чем не показался тебе Яшка мой? Хороший он, пресветлый человечек.

– Не нужен мне Яшка твой! Не люб! – закричала Марьяна.

Ну вот! Случилось самое худшее: она заплакала! Что делать? Куда бежать?

– Мне надо поспешать, милая…

Чуя неладное, Пересвет засуетился, запахнул шубу, кинулся к воротам. Что за оказия! Ухватилась девица ручками за отворот шубы, крепко ухватилась, не отпускает, плачет, умоляет хоть на одну минутку ещё задержаться.

– Ох, милая, не терзай меня, не мучь! – взмолился Пересвет. – Ну, на кой тебе, боярышне, тысяцкого племяннице, сдалась такая орясина? Посмотри на меня с пристрастием. Огромен, груб, дыхание мерзостно, словно у змея былинного – поднеси лучинку, и полымя изо рта попрёт.

Девица смотрела на него зачарованно. А глазоньки-то какие милые, а ротик-то, словно цветочек пурпуровый, ласковым дождичком спрыснутый. Лепечет тихо, ласково:

– Говори, говори, Сашенька. Расскажи мне про змея сказочного.

– Дак рассказами-то дело не обойдется! А ну-тка представь, что такая вот орясина обнимать тебя станет, возжелает, воспалится. Что тогда?

– Пускай, пускай, – шептала она, прижимаясь лицом к его груди. – Пускай воспалится, я согласна!

– Ну и дурища! Срамница! – рявкнул Пересвет.

Ах, как напугалась она, как обиделась! И вот беда-то – не хотел он Марьяшу обижать. Ой, не хотел! Сам бы всякого её обидчика отметелил, а вот ведь пришлось же самому обидчиком сделаться! Решился Пересвет стоять на своём до конца.

– Что ж это творится-то на Москве, а! – возопил он, зная наверняка: на дворе пустым-пусто. – Девки мужикам на каждом углу себя предлагают! И какие девки, не чернолюдки, нет! Боярышни юные! И как предлагают-то! И за шубу хватают, и на грудь, слезами заливаясь, валятся!

– А коли и так, то что?! – просохли вдруг Марьяшины слёзы, и уж не за отворот шубы она ухватилась. За шею обняла! В лицо заглядывает. Чего это удумала? Ах, как сердце защемило! Как смотреть на Марьяшу грозно и чтоб с укором? А смотреть надо, надо довести дело до конца. И Пересвет, стряхнув с себя её руки, набрав полную грудь воздуха, произнес:

– Ну, коль ты стыда не боишься, то вот тебе, девица, мои последние слова. Не таким, как ты, милюзгам на богатырей засматриваться! Не по тебе моя дрына-то… да не та Дрына, что в ножнах, а та, что в портах. Ты мне, как мыша, мелкая. Что я с тобой делать-то стану, худосочная?! Коли мечтаешь, чтоб я воспалился на твой счёт, знай: я баб люблю, а не девок. Ты сначала вширь раздайся и титьки отрасти, а уж после меня Пересветушкой да Сашенькой величай. В тебе щас красоты – только сарафан яркий, а коли снять сарафан, под ним и ухватиться-то не за что! Замуж тебе надо, детей рожать. Вот!

Ещё пуще Марьяша обиделась, побледнела и будто осунулась. Только глаза большущие из-под платка смотрят:

– За кого замуж? За Яшку постылого?!

– А хоть бы и за него… – пробормотал Пересвет и уже успел подумать, что дело-то неплохо поворачивается. Обещал Яшке, что Марьяшу к нему под венец приведёт, и ведь может всё сладиться.

Зря Пересвет так подумал! Видать, все эти мысли на роже-то его тут же отразились. Глянула на него Маряша и усмехнулась. Горько так усмехнулась:

– А за Яшку твоего всё равно не выйду. Яшке твоему назло… и тебе!

* * *

Зимним вечером, в самый сочельник Тимошка Подкова со товарищи строил крепость снежную под московской стеной, на Свибловой слободе. Запив жареных карасей и свежий каравай хмельным медком, захватив по пути Ляльку – гусляра, нашли место, где сподручно снеговые комья скатывать и в ряд их складывать так, чтобы крепостца получалась. Шутейно с припевками и шутками много-много комьев накатали. Не просто так, а со смыслом друг на дружку уложили. Там воротца устроили, тут – башенки и терема. Затем прекрасное сооружение водичкой москворецкой полили. Как полные вёдра в гору-то принялись таскать, так и вовсе упарились, протрезвились окончательно. А крепость снежная на морозе ледком взялась, красивая получилась, крепкая, звонкая, на кремник московский, как две капли, похожая, только маленькая. Доволен остался Тимка: если оттепели не случится, до весны их творение простоит девкам-юницам и детворе на радость.