Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина

Эта же мысль была развита одним из лидеров левой оппозиции Франсуа Могеном. Выступая в палате депутатов 3 декабря 1840 г., он отметил, что интерес Франции на Востоке полностью сосредоточен на Александрии, а Константинополь важен для нее с точки зрения европейского равновесия. Исходя из этой оценки интересов Франции, Моген подверг критике политику кабинетов Н. Сульта (министерство 12 мая 1839 г.) и А. Тьера (министерство 1 марта 1840 г.), которые, по его мнению, придавали первостепенную важность именно задаче не допустить установления исключительного влияния России в Константинополе, а Александрию и Египет рассматривали как второстепенные вопросы. По мнению Могена, заключение Конвенции 15 июля 1840 г. явилось естественной реакцией России на антирусские действия или, по крайней мере, заявления, Франции. Исходя из этого, Моген сделал вывод, противоречивший основной идее французской дипломатии, а именно недопущения исключительного влияния России в Константинополе: «Если Константинополь будет у России, она станет морской державой и нашим союзником. В Средиземноморье, как и в Океании, будет три морские державы». Как видим, Моген полагал, что укрепление позиций России в Константинополе было бы только на руку Франции в качестве противовеса морскому могуществу Великобритании. «Повредит ли нам третья держава в Океании? Напротив, это позволит нам сохранить европейское равновесие. Третья держава в Средиземноморье создаст баланс сил, и необходимо, чтобы эта держава стала нашей союзницей», – подчеркнул он[394]. В России обратили внимание на это выступление. В отчете III отделения отмечалось: «В прошедшем году Моген доказывал в одной речи, что Франция должна воевать не против Европы, а против Англии, представляя возможность союза с Россией. Эта речь весьма одобрена была французскою публикою, сильно восстановленною против Англии Июльским трактатом (Конвенцией 15 июля 1840 г. – Н. Т.)». Кроме того, в документе сообщалось, что успехи англо-австрийских войск в Сирии «…увеличили ненависть французов к Англии, и с того времени во всех партиях заметно сильное влечение к России». Отмечалось, что даже Жак Лаффит, политик леволиберальных взглядов, «…утверждал, что, если бы он был главою правительства, то кроме чести Франции он всем бы пожертвовал, дабы заключить союз с Россией». Одним словом, делался оптимистичный вывод в отчете, «…унизительное положение, в которое поставлен был французский кабинет Июльским трактатом и которое французы приписывают англичанам, наконец, неприязненное расположение Германии, где обнаруживается сильнейшее противодействие гибельному потоку пропаганды, все это повлекло раздраженные умы во Франции желать союза с Россией…»[395]

Конечно, российские чиновники, стремясь успокоить государя, порой выдавали желаемое за действительное. В то же время у российской разведки были основания надеяться на благоприятные перемены в состоянии общественного мнения: Тьер, настаивавший на политике реваншизма, был отправлен Луи-Филиппом в отставку. 29 октября 1840 г. король сформировал кабинет во главе с маршалом Н. Сультом, в котором реальным лидером был министр иностранных дел Франсуа Гизо. Формирование министерства нашло благоприятный отклик в Санкт-Петербурге, поскольку в Тьере видели главного противника Лондонской конвенции и наиболее опасного врага европейского мира. В Петербурге надеялись, что правительство Сульта-Гизо более взвешенно подойдет к решению Восточной проблемы. Именно благодаря продуманной внешнеполитической линии Гизо Франции удалось выйти из международной изоляции: 13 июля 1841 г. была заключена Вторая лондонская конвенция по делам Востока, и Франция вернулась в «европейский концерт».

Однако и после урегулирования Восточного кризиса отношения между Россией и Францией не улучшились. Более того, как уже отмечалось, в результате дипломатического инцидента 1841 г. послы П. де Барант и П.П. Пален покинули соответственно Петербург и Париж, и интересы двух стран представляли поверенные в делах. Внешне они были вполне нейтральными. В нравственно-политическом отчете III отделения за 1843 г. отмечалось: «В течение минувшего года парижская журналистика, к немалому удивлению, в сравнении с предшествующими годами, хранила глубокое молчание о России, обезоруженная презрением, которым мы отвечали на ее нападения. Но, с другой стороны, это молчание приписывают тому, что все внимание Франции обращено было на укрепления Парижа, на войну в Алжире, на Маркизские острова, на Испанию, Ирландию и на предметы личных совещаний королевы Виктории с Людовиком-Филиппом»[396].

Это было затишье перед бурей. В том же самом году увидела свет книга маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году»…

О книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» написано множество работ. Наверное, она является самой известной и самой скандальной книгой о России. По ней судили и судят о России по сию пору, из нее выдергивают цитаты как в пользу России, так и против нее. Не останавливаясь на содержании этой хорошо известной работы, тем более что подробнейшие комментарии к ней уже сделаны В.А. Мильчиной и А.Л. Осповатом, обратимся к информационной полемике, спровоцированной Кюстином.

Кюстин, отец и дед которого были гильотинированы в эпоху террора, прибыл в Россию с искренним намерением найти здесь веские аргументы для борьбы с либерально-конституционными веяниями Июльской монархии. Поездка в Россию явилась для маркиза своего рода экспериментом: он хотел понять, способна ли абсолютная монархия оправдать надежды, которые на нее возлагали французские легитимисты.

Однако, когда французский аристократ объездил Россию, побывал при дворе и в обществе, исколесил почтовые тракты от Петербурга до Москвы, Ярославля и Нижнего, увидел Шлиссельбург, познакомился с фельдъегерями, ямщиками, крепостной деревней, российскими канцеляриями, арестантами, губернаторами, судьями и полицией, он не только отказался от своего первоначального замысла, но и написал обширный четырехтомный памфлет, в котором впечатления его от путешествия были облечены в форму сатирической публицистики[397]. Кюстин вернулся из России противником абсолютной монархии и сторонником представительного правления как меньшего из зол[398]. Он писал: «Уезжая из Парижа, я полагал, что лишь тесный союз Франции и России способен внести мир в европейские дела; но, увидев вблизи русский народ и узнав истинный дух его правительства, я почувствовал, что этот народ отделен от прочего цивилизованного мира мощным политическим интересом, опирающимся на религиозный фанатизм; и мне думается, что Франция должна искать себе поддержку в мире тех наций, которые согласны с нею в своих нуждах»[399].