Шехерезада - Энтони О'Нил

— В убийствах?

— Они невиновны, о повелитель. Арестованы по ошибке. Брошены в одну тюрьму — в одну камеру — с монахом. Чудесным образом привлекли его внимание, потом мое, теперь твое. Поистине знаменательные обстоятельства.

— Они упомянуты в неком замшелом пророчестве?

— По заявлению монаха.

— Да… по заявлению. Тебе не кажется, что он сделал бы любое заявление, лишь бы выйти из камеры?

Дальнейшие слова заглохли — Гарун, неспособный устоять на месте, повернулся, ушел в сторону. Он на мгновение мелькнул в дверях, позволив присутствующим в аудиенц-зале бросить первый взгляд на самого могущественного во всем мире мужчину.

Исхак замер на месте. Вот тот, кого он каждый день прославлял — «халифат ему покоряется, мир жаждет вскормить материнским молоком», — прежде чем до безумия обозлился на эфемерность жизни, — «тень тучи», — перешел от восторгов к сарказму — «счастлив очнувшийся с сожалением от своих заблуждений, поистине счастлив», — и стихи его превратились в разъяренных ос, безнадежно старавшихся побольнее ужалить халифа — «мы ищем славы, забыв о губительном времени», «ждет нас тихая могила», «вековечное течение времени объявит о нашем уходе», что в конце концов привело его к унижению и вечной истине.

Этого человека он сопровождал в легендарном паломничестве в 803 году. В первых попытках облегчить совесть, отягощенную расправой с Бармаки, Гарун босиком прошел по каменистой пустыне от Багдада до Мекки — слуги непрерывно расстилали перед ним ковер. В священном городе увидели Каабу — судно в кружившемся водовороте правоверных. Увидели низко летевшую стайку птиц, словно старавшихся не бросить тень на святилище. У Арафата увидели толпы, накатывавшиеся друг на друга, как туча на тучу, просительно простирая руки к всемогущему Аллаху с таким самозабвенным рвением, что у водоема было насмерть затоптано множество правоверных, и практически никто не останавливался.

На обратном пути халиф укрылся от палящего солнца под верстовым столбом.

— Ну и что мы увидели? — с болью спросил он Исхака.

— Что за вопрос из уст повелителя правоверных, — ответил Исхак, — когда даже тень верстового столба — дар Аллаха?

— Правда, — мрачно согласился Гарун, — счастливейший тот, кому меньше всех нужно.

— Даже сейчас не поздно.

— Для меня слишком поздно.

— Времени не остается лишь после смерти.

Но Гарун только пристально посмотрел на него с непомерной печалью.

Впрочем, кроме таких редких моментов, намекавших на возможность глубокого взаимопонимания, Исхак был твердо уверен, что Гарун видит в смерти скорее абстракцию, чем реальность — острую приправу, которую легко подсластить вином, сексуальными излишествами, военными походами, песнями.

— У меня есть дела поважнее свиданий со старыми монахами. — Халиф вновь появился на виду.

— Несмотря на его невнятные речи, о повелитель, у него убедительные доказательства. Я бы очень желал вашей встречи.

— Принеси мне страницу сюда, я прочту.

— Он с ней не расстанется.

— То есть ты не сможешь ее выпросить?

— По-моему, он ее специально придерживает для повелителя правоверных.

Теперь, после двухлетнего отсутствия, Исхак понял, что безнадежно ошибся. Живые энергичные возражения не скрывают внутреннего недуга. Выпученные глаза, натянутая кожа, бескровные губы, прилипшая к лицу борода, напоминающая увядшую осеннюю растительность, — отравленный вид, точно смерть уже стоит в прихожей, — ив душе Исхака Вспыхнула жалость, Любовь, сильное и болезненное чувство вины. Он бросил этого человека, не догадываясь, как он будет страдать без него. Мысль о том, что его сочли дезертиром, вдруг стала невыносимой.

— Я не боюсь, — уверял себя в сторонке Касым, и Исхака охватила всеобъемлющая жажда примирения, возвращения к приличествующей ему роли — но как это сделать? В позолоченных дверях, куда он смотрел, вновь возник в полный рост повелитель правоверных в воинственном настроении, зашагал, разглядывая всех в лицо, в разлетавшейся на быстром ходу бурде, и Исхак ничего не мог поделать.

Сердце заледенело. Он закрыл глаза. И вновь почувствовал желание — пуще прежнего — оказаться кем-нибудь другим.

Гарун сам себя загнал в угол. Да, хотел повидаться с монахом, а теперь, пережив кровавую тучу, опасался другого нежеланного предсказания насчет своей судьбы. Негодование негодованием, но проявлять нерешительность, выдавать себя бездействием недопустимо. Он попал в затруднительное положение; вдобавок беспокойство за Шехерезаду привело его в крайне нервное состояние. Необходимо решительным жестом покончить со всеми сомнительными вопросами.

— Ну давай тогда повидаемся с твоим замечательным монахом, — буркнул он и ринулся к двери, пока не передумал, — посмотрим на свидетелей собственными глазами.

Энергично ворвавшись в Большой аудиенц-зал, он увидел разношерстную массу отдельно стоявших людей — дворецких, стражу, неровную шеренгу заключенных, слюнявого монаха с диким взором, — и все замерли, напряглись, растерялись от неожиданности и стремительности появления халифа. Сначала он собирался подойти прямо к монаху, стоявшему в сторонке, но в глаза ему первым бросился Таук благодаря своим устрашающим размерам и внешности, поэтому Гарун, привыкший за время военной службы бесстрашно атаковать в первую очередь самую сильную точку, остановился в полушаге и вызывающе посмотрел на него.

— Ты… — фыркнул он. — Начальник моей службы безопасности утверждает, будто ты должен выполнить особую миссию. Гебе об этом известно?

Таук поискал подобающий ответ.

— Более или менее, — вымолвил он.

— Более или менее? Считаешь себя особенным?

Таук не находил слов, что было для него непривычно.

— Ты вожак, да?

— Нет, халиф.

— А кто? — Гарун окинул остальных беглым взглядом, отыскивая подходящую мишень. — Он? — недоверчиво ткнул халиф пальцем в хихикавшего Даниила.

Касым в конце шеренги прокашлялся.

— Я, — заявил он, стараясь выдержать взгляд Гаруна.

Тот оглянулся, презрительно его осматривая.

— И кто ж ты такой?

— Капитан.

— Капитан? — Вопрос звучно раскатился по огромному залу, подчеркивая вложенный в него смысл Гарун раздул ноздри, снова разглядывая семерых заключенных, видя очевидное: потемневшая на солнце, выдубленная муссонами кожа, пошедшая пятнами от солонины, сморщившаяся во время бесчисленных вахт. — Руббан? Морской капитан?

— Угу, — кивнул Касым, уязвленный презрительным тоном.

— Значит, вы все моряки? — воскликнул халиф, будто считал их чистильщиками выгребных ям.

— И хорошие.

Гарун глубоко вздохнул, оглянулся, собираясь сорвать злость на ибн-Шааке.